эпоса, легендарным царем Дан’элом. Возможно, образ мудрого царя и справедливого судьи стал одним из источников библейского образа пророка Даниила – по крайней мере, в истории Сусанны он выступает именно в качестве защитника оклеветанной Сусанны в судебном деле. Тем не менее, в остальном образ царя Дан’эла не имеет отношения к фигуре пророка Даниила. Последний предстает перед нами в качестве еврея-изгнанника, переселенного в Вавилон после взятия Иерусалима и сделавшего блестящую карьеру при царском дворе в качестве одного из «вавилонских мудрецов», то есть писцов и знатоков мантической мудрости. Подобную фигуру мы видим в целом ряде ранних текстов, легших в основу книги Даниила. В кумранской «Молитве Набонида» мы находим анонимного иудея-ясновидца из числа изгнанников, исцелившего вавилонского царя, в 4 главе книги Даниила в качестве толкователя царских снов перед нами предстает иудейский мудрец, именуемый Валтасаром, а в 5 главе Даниил разгадывает смысл загадочной надписи, явившейся на стене царского чертога. Во 2 главе, вероятно созданной уже в эллинистическую эпоху, главный герой снова предстает в качестве ясновидца и толкователя снов. Стоит отметить, что фольклорные персонажи обычно не возникают из ничего – зачастую они имеют тех или иных исторических прототипов, с чьей реальной жизнью история указанных героев обычно сохраняет некоторую, как правило весьма отдаленную связь. Вероятно, что Даниил в данном случае не является исключением: его прототипом мог стать кто-то из иудейских книжников, сделавший успешную карьеру при вавилонском дворе (скорее всего, во времена Набонида), разумеется многократно преувеличенную фольклорной традицией119.
Мы попытаемся нарисовать общий портрет социальной группы, которая была носителем фольклорных и литературных традиций, связанных с именем пророка Даниила. Очевидно, что это были представители вавилонской диаспоры, образованные книжники, знакомые не только с библейской традицией, но и с «книгами и языком халдеев» (Дан 1, 4). Можно предположить, что они могли исполнять роль писцов или мелких чиновников в правление вавилонских, а затем персидских и греческих царей120. Именно поэтому тема придворной службы, связанных с ней опасностей и выгод, равно как и возможных противоречий между верностью иудаизму и лояльностью нееврейскому царю занимает столь важное место в арамейской книге Даниила. Тем не менее в разделе 3, 31–6, 28, по всей видимости являющемся ядром арамейской книги Даниила, иноземные цари и придворная служба в целом представлены в положительном свете: опасности преимущественно исходят от коварных придворных, в то время как цари в конечном счете обращаются к почитанию Бога Израиля. Именно эта тема доминирует в рассказах о Навуходоносоре и Дарии, которые предстают в целом благоприятно расположенными к Даниилу и в конечном счете превращаются в почитателей единого Бога. Эта перспектива очень близка к идеологии книги Эсфири и даже отчасти наследует
Ср. аналогичное мнение Л. Граббе: «Личность Даниила, вероятно, основана на фигуре нововавилонского и/или персидского периода, очевидно еврейского ясновидца или толкователя снов. То, что память о какой-то реальной исторической фигуре повлекла за собой возникновение историй настоящей книги вероятно еще и по той простой причине, что маловероятно, чтобы автор псевдоэпиграфического сочинения изобрел ранее неизвестную личность как главного героя историй» (Lester L. Grabbe. Op. cit. P. 230).
Месопотамские материалы Ахеменидского периода доносят до нас информацию о том, что многие местные евреи исполняли обязанности писцов-сепиру (двуязычные писцы-переводчики) (Zadok Ran. The Earliest Diaspora: Israelites and Judeans in Pre-Hellenistic Mesopotamia. Tel Aviv, 2002. P. 56).
