врачи. По одному на корпус. Невропатолог подойдет к нему в понедельник утром. А нейрохирургов у нас нет вообще.
После этого я написал расписку, что принимаю ответственность на себя, и забрал сына домой. Выяснив адрес Морозовской больницы, оставил машину под окном – обычно я отвозил ее на стоянку. Положил Вадьку на диван, включил неяркую лампу и стал ждать, время от времени проверяя фонариком реакцию его зрачков на свет или задавая какой-то вопрос.
Часам к одиннадцати пришла Катя, усталая, замученная, – она в то время уже была начальником отдела, самым молодым в министерстве.
Конечно, расстроилась новостям, но, убедившись, что все делается правильно, пошла спать – завтра ей предстоял не менее тяжелый день.
А я подумал, что, если б и мог кому передоверить дежурство, все равно бы не пошел спать. Как можно уйти, когда ответ о будущем твоего сына находится здесь? Глаза мои стали закрываться только к утру. И то только после того, как они весело раскрылись у Вадьки.
А еще был запомнившийся эпизод с Майкой. Тоже связанный с болячками.
На этот раз – последствиями ветрянки. Мы переболели ею довольно легко, сразу с обоими, играя в «елочку» – раскрашивая лопающиеся волдырики зеленкой. Все бы хорошо, но на затылке пара болячек никак не засыхала. Я уж их и зеленкой, и фуксином мазал – ничего не помогало. А любые болячки на голове ребенка меня здорово напрягали – слишком близко к мозгу.
В общем, поехал я к старой подруге мамы, педиатру-кожнику.
Она намутила какой-то белесой болтушки и велела мазать болячки, предварительно убрав рядом находившиеся волоски.
Болтушка оказалась классной: все, что не могло пройти в три недели, прошло за четыре дня.
Вот только одно «но».
Я тогда здорово вымотался – со своей диссертацией возился плюс больные дети – и попросил Катю провести первую процедуру. Она слегка удивилась, но согласилась. А разбудил меня отчаянный рев. Вбежав в детскую, я застал Майку в абсолютном горе. Сон у нее всегда был исключительно крепкий, и Катя так ее спящую и постригла. Ручной машинкой. Наголо.
Я проявил чудеса изворотливости, реанимируя раненую дочкину психику. Мы купили ей пару платков, а один – чудовищно уродливый – даже связали с ней вместе. Это был мой первый и последний опыт вязания крючком.
И все равно, пока волосики не отросли заново, Майка сильно страдала.
Когда я попытался поговорить на эту тему с Катей, она, похоже, меня просто не поняла: волосы срезаны и уже растут вновь. Пугавшие нас болячки на голове исчезли без следа. Ну а слезливость девчонки – следствие слишком нежного воспитания.
Я так и не смог объяснить Кате, что все люди – разные. И что это – нормально. Ненормально, если бы все были такими, как я. Или как она.
Впрочем, объяснил, не объяснил – что это меняет?
В Кате – ничего. В моем к ней отношении – тоже.
И все осталось, как есть, к обоюдному, похоже, удовлетворению.
4
