pigraph>Ушли и сгинули стремления,
остыл азарт грешить и каяться,
тепло прижизненного тления
по мне течет и растекается.
Уже вот-вот к моим ногам
подвалит ворох ассигнаций,
ибо дерьмо во сне – к деньгам,
а мне большие говны снятся.
К похмелью, лихому и голому,
душевный пришел инвалид,
потрогал с утра свою голову:
пустая, однако болит.
Я не искал чинов и званий,
но очень часто, слава Богу,
тоску несбывшихся желаний
менял на сбывшихся изжогу.
Вчера взяла меня депрессия,
завесы серые развесила
и мысли черные зажгла.
А я не гнал мерзавку подлую,
я весь сиял, ее маня,
и с разобиженною мордою
она покинула меня.
Я в зеркале вчера себя увидел
и кратко побеседовал с собой;
остался каждый в тягостной обиде,
что пакостно кривляется другой.
Это был не роман,
это был поебок;
было нежно, тепло, молчаливо,
и, оттуда катясь,
говорил колобок:
до свиданья, спасибо, счастливо.
На любое идейное знамя,
даже лютым соблазном томим,
я смотрю недоверчиво, зная,
сколько мрази ютится под ним.
Слежу без испуга и дрожи
российских событий пунктир:
свобода играет, как дрожжи,
подкинутые в сортир.
Когда остыл душевный жар,
то жизнь напоминает жанр,
который досуха исчерпан.
Когда бы сам собой смывался грим
и пудра заготовленных прикрас,
то многое, что мы боготворим,
ужасно опечалило бы нас.
Надежды огненный отвар
в душе кипит и пламенеет:
еврей, имеющий товар,
бодрей того, кто не имеет.
Вижу лица или слышу голоса —
вспоминаются сибирские леса,
где встречались ядовитые грибы, —
я грущу от их несбывшейся судьбы.
Уже мы в гулянии пылком
участие примем едва ли,
другие садятся к бутылкам,
которые мы открывали.
Еврей опасен за пределом
занятий, силы отнимающих;
когда еврей не занят делом,
он занят счастьем окружающих.
Казенные письма давно
я рву, ни секунды не тратя:
они ведь меня все равно
потом наебут в результате.
Мне слов ни найти, ни украсть,
и выразишь ими едва ли
еврейскую темную страсть
к тем землям, где нас убивали.
Покуда мы свои выводим трели,
нас давит и коверкает судьба,
поэтому душа – нежней свирели,
а пьешь – как водосточная труба.
Зачем-то в каждое прощание,
где рвется тесной связи нить,
мы лживо вносим обещание
живую память сохранить.
Я искренне люблю цивилизацию
и все ее прощаю непотребства
за свет, автомобиль, канализацию
и противозачаточные средства.
Я даже мельком, невзначай
обет мой давний не нарушу,
не выплесну мою печаль
в чужую душу.
Мы столько по жизни мотались,
что вспомнишь – и каплет слеза;
из органов секса остались
у нас уже только глаза.
Не знаю блаженней
той тягостной муки,
когда вдоль души по оврагу
теснятся какие-то темные звуки
и просятся лечь на бумагу.
Когда наплывающий мрак
нам путь предвещает превратный,
опасен не
