поднимался крутой, сѣрый обрывъ, усѣянный множествомъ небольшихъ камней. Здѣсь были каменоломни. Рѣзали камень, возили въ городъ, но тамъ онъ никому не былъ нуженъ, такъ какъ ужъ нѣсколько лѣтъ кряду были неурожаи, дѣла шли плохо, и никто не строился… Мѣстами къ дорогѣ подбѣгала открытая степь, и въ ней все было выжжено засыпано пылью, и только кое-гдѣ торчали умирающія стебли будяка, да одинокіе кусты колючекъ… Все вокругъ имѣло видъ убогій, жалкій, все говорило о нищетѣ, неустройствѣ,– и болью подавленности, и тоской умиранія вѣяло отъ разбросанныхъ мѣстами хатъ и отъ встрѣчавшихся изрѣдка человѣческихъ фигуръ…
– Такъ разсказывай же, – обратилась Соня къ брату. – Я такъ ждала тебя… Видѣлъ ты много… Видѣлъ Герцля?
– Видѣлъ…
Въ глазахъ дѣвушки отразилась не то зависть, не то нетерпѣніе.
– Необыкновенный онъ, правда? Удивительный?
– Ничего необыкновеннаго я въ немъ не нашелъ, – спокойно отвѣтилъ Яковъ. – Удивительно только то, что человѣкъ этотъ могъ увлечь за собой такъ много неглупыхъ людей.
Соня встрепенулась.
– Такъ!.. ты все прежній!.. На тебя ничто не вліяетъ, и ты все-таки противникъ сіонизма.
– А ты полагала, что если посмотришь на Герцля, то такъ сейчасъ же и перебѣжишь на его сторону? – усмѣхнулся Яковъ.
– Не могу я это слышать! – на лицѣ Сони появилось выраженіе острой боли. – Я ужъ вижу, въ чемъ дѣло: ты сейчасъ станешь мнѣ пѣть про "общую работу", про великіе идеалы всего русскаго народа, и все такое… А я тебѣ скажу, что все это слова, слова и слова… И химера.
– Разумѣется… Зато ужъ возсозданіе еврейскаго царства – не химера.
– Конечно, нѣтъ! – съ силой сказала Соня. – Это вещь трудная, страшно трудная, но это ни въ какомъ случаѣ не химера… Это не химера уже потому, что этого хочетъ народъ, – понимаешь? – весь народъ! А если чего-нибудь хочетъ цѣлый народъ, то онъ своего добьется.
– "Цѣлый народъ, цѣлый народъ"… Въ томъ-то и штука, что народъ вовсе не съ вами. Народъ хочетъ обновить свою жизнь, но народъ нисколько не стремится въ Сіонъ.
– Нѣтъ, онъ туда стремится! Онъ стремится туда, потому что лучше васъ, искалѣченныхъ, слабыхъ и сбитыхъ съ толку неврастениковъ, понимаетъ, что внѣ Сіона никакое обновленіе для него невозможно…
Соня очень походила на брата: тотъ же носъ съ горбинкой, тѣ же темные, выразительные глаза, тѣ же полныя губы и продолговатый овалъ лица. Но у нея щеки были впалыя, глаза глубже, и лежали подъ ними густыя, синеватыя тѣни. И вся она была какъ-то нервнѣе, стремительнѣе брата, сосредоточеннѣе и строже. Въ голосѣ Якова порою слышалось сомнѣніе, иронія, – нѣжная, печальная иронія, та самая, которая не дешево обходится, которая рождаетъ въ сердцѣ и боль, и тоску, а иногда и холодное отчаяніе. Соня же сомнѣній не знала, не любила ни ироній, ни шутокъ, говорила всегда серьезно, а спорила съ горячностью, со страстью, съ вѣрой незыблемой. Она не любила недомолвокъ, презирала колебанія, рубила съ плеча, и ужъ если вѣрила или любила, то
