можемъ считать мы русскій переводъ произведеній одного изъ величайшихъ поэтовъ Польши – Людвига Кондратовича, извѣстнаго въ литературѣ подъ, псевдонимоъ Владислава Сырокомли.
Вопросъ о сущности и значеніи искусства и, преимущественно, поэзія уже давно, оставляется совершенно въ сторонѣ, и все, относящееся къ его области, довольно представляется отчасти туманнымъ, а потому мы и чувствуемъ себя обязанными сдѣлать нѣкоторую оговорку. Чтобы не представлялося голословнымъ все сказанное нами о значеніи поэзіи, какъ стихіи народнаго сближенія, сковывающей народности въ одну общую человѣчность при полномъ сохраненіи индивидуальныхъ особенностей каждой.
Дѣйствительно-ли въ поэзіи, даже и поэзіи истинной, выражается самая глубь души человѣческой, души самаго поэта, самая суть всего внутренняго его міра? Мы полагаемъ, что на этотъ вопросъ отвѣтъ можетъ быть только утвердительный. Напрасно пыталися, по временамъ, находить дисгармоніб внѣшней, фактической жизни, жизненныхъ дѣяній поэта съ тѣми выраженіями его души, которыя составляютъ предметъ поэтическаго его творчества, и изъ этого чисто внѣшняго несогласія выводить заключенія объ искусственности, дѣланности всѣхъ поэтическихъ его настроеній, – доказательство лицемѣрнаго его отношенія къ тому, что выставляетъ онъ своею святыней. Такое сужденіе, по меньшей мѣрѣ, близоруко и, во всякомъ уже случаѣ невѣрно. Развѣ всѣ дѣйствія человѣка одинаково сознаются имъ, одинаково имъ прочувствованы, исходятъ, если можно такъ выразиться, изъ одного и того же душевнаго уровня. Одно совершается подъ вліяніемъ охватывающихъ время и общество нравственныхъ вѣяній, совершается, потому безсознательно или полусознательно, другое дѣяніе объясняется привычкой, страстью, аффектомъ, временнымъ упадкомъ нравственныхъ силъ и т. п. Все это роняетъ, унижаетъ человѣка, какъ нравственнаго дѣятеля, служитъ доказательствомъ отсутствія самонаблюденія, нравственной строгости, безъ которыхъ человѣкъ падаетъ, попускаетъ себѣ; но развѣ слѣдуетъ отсюда, чтобы онѣ вовсе умеръ для добра. И вотъ, изъ глубины души его поднимаются чувства несогласныя, можетъ быть, даже совершенно противорѣчащія обычному, обыденному строю его жизни. Нравственное противорѣчіе, нравственная дисгармонія высказываются и выражаются съ полною силой. Это уже не тотъ человѣкъ, какимъ всѣ его знаютъ; мы подмѣчаемъ въ немъ чувства, слышимъ рѣчи какъ бы другаго человѣка и опрометчиво заключаемъ, что это рѣчи – для него чуждыя, что эти чувства – ложныя, напускныя, что его поэзія – искусственна и лицемѣрна. Либо въ поэзіи, говоримъ мы, сказывается рѣчь лицемѣрная, либо въ одномъ человѣкѣ живутъ два человѣка, и не человѣкъ уже, не личность, а только какая-то отвлеченная часть человѣка высказываетъ то, что умиляетъ насъ въ его поэзіи.
А, между тѣмъ, поэзія всего болѣе носитъ на себѣ отпечатокъ цѣльности, всего болѣе должна быть произведеніемъ цѣлостнаго состоянія личности. Чѣмъ же и какъ же
