а отец, хотя тоже любил такие вещи, не был ими окружен. Я теперь уверенно думаю, что он себя сознательно ограничивал из-за своего страха перед властями: брат сидел в лагерях, а сам он работал товароведом на городской базе «Гастронома», но не делал никаких левых дел из того же страха. Из-за выбранного модуса жизни у него попросту не было денег, а у дяди были, потому что тот потихоньку – как и положено было одесскому джентельмену– занимался подпольными махинациями. Но суть дела была в том, что отец из-за неистовой погруженности в жизнь страстей пренебрегал внешними признаками пижонства и целиком находился во внутренней его сфере, там, где это действительно считалось. Например, дядя был карточный игрок, а отец никогда не брал в руки карты, но он был игрок в сфере эроса и рисковых отношений с женщинами – можно ли найти более глубокую сферу жизненной игры? Дядя тоже был выдающийся ходок по женщинам, но у него тут все находилось в рамках подчиненности разуму и воле, совсем не так неприлично, как у отца, между тем как в карты он мог проиграться совершенно, как проигрался, помню, во время войны, оставшись без медвежьей шубы, костюма и швейцарских часов, обманывая мать, что потерял их. В карточном проигрыше есть что-то джентельменское и формальное (заключенное в формальные рамки светскости то есть), что соответствовало дядиному образу и чего не могло быть в эротической игре страстей отца…
…Вот еще к тому же сравнению. Я знал, что дядя убежденный антисоветчик (он не скрывал этого), но, когда я однажды спросил его об этом, как спрашивают подростки, желающие последовать чьему-то примеру, он сухо ответил, что да, он принципиально против коммунистической идеологии, но это не должно касаться меня. «Почему?» – спросил я недоумевая, и он ответил, что я человек другого поколения, и у меня другая жизнь. Таким образом он оставил меня подвешенным в пустоте, потому что подрезал всякую эмоциональную связь между нами в этом вопросе, а без эмоциональной связи мне не за что было ухватиться (и потому пришлось стать антисоветчиком позже на почве самостоятельных рассуждений). Отец же никогда не касался идеологии, и я бы поразился, если бы коснулся: он был совсем другой человек, плывущий по реке жизни во всей ее полноте и во всех ее неприятностях. Дядя был коллегиален и узок в своей компании, как отрезанный ломоть, почти как блатной Пашков (и так же чист в этом), но у отца был совсем нечистый (с моей точки зрения) широчайший круг приятелей и знакомых, среди них важные советские чины, какие-то даже иногда генералы, которых он обслуживал по линии продуктов. Он вообще полгорода обслуживал, обожая швыцать и при том делать людям приятное. Только очень много лет спустя я услыхал, как он сказал по какому-то подвернувшемуся поводу в адрес Советской власти, крякнув и усмехнувшись с глубочайшим презрением: «Мелиха!» – до сих пор не знаю точного значения этого слова на идиш – и этого было достаточно. Но разве это была идеология? – вовсе нет, это шло из самого его нутра. Без всяких идей, как человек гущи жизни, как гуманист
