свиданий, прекрасных минут, а получает часовые истерики и истерзанные нервы.
– Что, что тебя здесь держит?
Разумный вопрос. Марат уже полгода в Одессе. Оркестр продолжает колесить, а он остался в филармонии. Мог бы и в Киргизской филармонии с тем же успехом дирижировать.
– Пойдем. – Марат хватает девушку за руку и быстро тащит вниз по Дерибасовской, стараясь из последних сил предотвратить развитие концерта. Сворачивает к Приморскому бульвару и резко останавливается.
– Вот, вот, почему я здесь.
От слез не осталось и следа. Все же Марийка – творческая личность, балерина, зрелище не может оставить ее равнодушной.
– Какая красота! Это театр?
– Да, оперы и балета. Ему уже сто лет.
– Какие скульптуры! Это что, музы, да?
– Да.
– Фантастика.
– Это ерунда. Ты бы видела, что внутри! Канделябры, светильники, бронзовые инкрустации, лепнина. Лепнина везде: вдоль лестницы, на ярусах, в ложах. А люстра, а занавес, а потолок… Там сцены из Шекспира, представляешь. Дух захватывает.
– Пойдем, пойдем посмотрим.
– Нельзя, – расстраивается Марат. – Закрыли на реконструкцию. Но как только откроют, меня сразу обещали из филармонии сюда первым дирижером перевести. И балетмейстеры тут, кстати, тоже понадобятся. Ты тогда при-едешь?
– Приеду, – серьезно обещает Марийка и даже приподнимает над асфальтом вытянутый носок, постукивает туфелькой, будто примеряет на себя новый танцкласс.
– Смотри, на этом пятачке – все, что нам нужно, – Марат показывает налево.
– «Дворец бракосочетаний», – читает Марийка, смотрит ласково на жениха.
– Как только откроется театр. Я обещаю.
Театр откроется через одиннадцать лет, но откуда им знать об этом…
– Ну, давай, музыкант, играй, – Толян с силой подталкивает Марата к инструменту, хочет поиздеваться, поднять на смех.
Марат шутить не расположен. Он уже достаточно унижен, измучен и оскорблен надеждами, мечтами, воспоминаниями, жизнью. Скидывает телогрейку, уверенно садится на шаткий, измазанный краской стул, держит осанку. Марат ставит ноги на педали, кладет пальцы на клавиши, прикрывает глаза. Как давно он этого не делал! Берет несколько нот. Инструмент не слушается, сипит, сопротивляется. Раздаются первые довольные смешки. Но Марат уже уловил величие антиквариата, его царственную скорбь по ушедшим временам. Он вбирает в себя настроение фисгармонии и выплескивает ей свою боль, свою рану, свой крик. Баха сменяет Гендель, за последними композиторами барокко звучат лирики Шопен и Вивальди, тяжелой поступью Бориса Годунова опускается на клавиши Мусоргский, машет лебедиными крыльями Чайковский, плачут с Маратом Рахманинов и Шостакович. Марат обрывает звук на пике эмоций, и воздух сотрясает пронзительная, оглушительная, гнетущая тишина. Марат еле сдерживается, чтобы не захлопнуть в немой ярости крышку инструмента,
