, с её попыткой всякий раз ставить «мировые рекорды», попыткой перепрыгнуть через себя в каждом последующем тексте. Всё высшее в мировой поэзии – это некий особый проект, подразумевающий купол идей и традиций над отдельными опусами. Тот, что Бродский условно называл «величием замысла». Тот, что Бунин идеально сформулировал, когда сказал: «Поэзия не в том, что мир поэзией зовёт, она в твоём наследстве, чем ты богаче им, тем больше ты поэт…».
Судить всякого автора следует по законам, которые он сам себе вменил в обязанность. Это следует учесть обязательно при рассуждении о поэзии Александра Сенкевича. Многие его стихотворения не только посвящены определенным лицам, но обращены к ним, что совсем не одно и то же. В глубине таких посланий просматриваются некие отношения, даже коллизии, борьба чувств, связывающие автора послания и его адресата. Коллизии эти дружеские, или любовные, или приятельские, но они вовсе не однозначны. Зачастую они горько-ироничны, порой даже кажутся надрывно-обнажёнными. Кроме того, стихотворения эти – исповедь самого поэта.
Чтение стихов Александра Сенкевича – увлекательное занятие. Главные качества его поэзии – это концентрация и совмещение. А как он этого добивается, остаётся его секретом.
В одном и том же стихотворении, а иногда в одной и той же строфе он соединяет и отрывки напряжённой внутренней жизни, и детали – очень динамичные – внешнего мира, и парадоксальные мысли. Иногда отрывочные суждения, а зачастую – и это всего удивительнее – метафизические прорывы, попытки догадаться о причинах сущего.
И устрашившись собственной души,
которая с небытием сравнима,
я был услышан, как хлопок в тиши,
и обнажился, как актёр без грима.
Вещность, чувственность, изощрённая зримость – вот главные истоки поэтики Александра Сенкевича. Как это, например, интересно сделано в стихотворении «Парижская встреча с Матиссом».
Расслабленные женщины Матисса
разбросаны, как розы на полу.
Обманщицы, метресски и актрисы,
коснёшься их – как сядешь на иглу.
Как здесь бьётся пульс, это очарование самой жизни!
Между стихами и реальностью никакого зазора, иногда кажется, что эти стихи – просто набросок, остановившееся мгновение, пойманное словами, как рыба сетью. Однако они скрепляются единством интонаций, неким всем им предшествующим и в них слышным размахом, единством лирического переживания. Это определяет и поэтику, чёткую, внятную и порой стремительную. Далёкие, например, восточные образы смыкаются в единое целое, не требующее буквальной расшифровки, но в своей естественной чистоте и простоте – вполне убедительное. Многие стихи обладают сильным и точным дыханием, да и весь поэтический строй у Александра Сенкевича, несмотря на сужающий границы жанр посвящений, обладает резким и, я бы сказал, выстраданным звуком. А звук – самая важная вещь в стихах.
Но когда умолкает голос поэта, то переживаешь уже другое ощущение: из строк и строф, образов, суждений, догадок собралось нечто целое, даже цельное – это автопортрет его души в зеркале стиха. Но он тут, на поверхности, ещё дышит, колеблется, живёт, ещё не ушёл в глубину за амальгаму.
Вот это и есть самое главное – не сама материя действительности, а её отражение, творческое отражение, но такое живое, что его можно, кажется, схватить рукой, – тёплое, цветное, как бы обрызганное соком существования.
Это и есть поэзия.
Евгений Рейн
НЕНАСТЬЕ
ПРОЗРЕНИЕ
Однажды я сошёл на полустанке.
Название запомнил —
Карамыш.
Осенний ветер теребил останки
покрытых дранкой, чуть покатых крыш.
И ветром тем,
к себе его приблизив,
в лес опустелый был я приведён.
Там, словно рыба в чешуе из листьев,
земля лежала, вспорота дождём.
И вздрогнул я.
Какая это низость,
что смертен я, что жизни нет иной,
а эта холодящая осклизлость —
наступит срок – сомкнётся надо мной!
И тишина.
И омертвенье тканей.
Распад меня. Но отчего же смерть
не только страх, а боль, воспоминанье
того, что было и что будет впредь?
Воспрянут травы.
В рост пойдут деревья.
Придёт пора густых холодных рос.
Потом зима… Ведётся так издревле.
Но я не верю в ложь метаморфоз!
О, до чего же праздная идея,
её принять я сердцем не готов,
что становлюсь я, в смерти холодея,
лазурной
