быта крестьян, – совершенно не шли к возвышенно-радостному настроению, подобавшему великому дню провозглашения падения рабства в России, дню, наступления которого лучшие, передовые вольнолюбивые ее люди[92] давно уже ждали с безотрадною тоскою и безысходным томлением:
Увижу ли, друзья, народ освобожденный,
И рабство, павшее по манию царя?
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли, наконец, желанная заря?!..
Многие из них, этих вдохновенных провозвестников воли, в том числе и автор приведенных трогательных строк, сам полураб, преследуемый до гробовой доски постылыми нежностями Бенкендорфовской подневольной, оскорбительной дружбы-опеки, равно как и его сверстники, декабристы, а также и замученные тисками беспощадного гнета «властители дум» 40-х гг., Белинский и Грановский, так и не сподобились видеть этот благословенный день. Но, говоря словами того же поэта, – певца декабристов:
…не пропал их скорбный труд
И дум высокое стремленье!..
Осуществление этой вещей думы и векового чаяния народа, этой заветной мечты о народной воле нескольких поколений образованного русского общества и возвещал манифест 19 февраля, хотя и тоном, далеко не соответствовавшим столь величавому и благодетельному событию, хотя и в декоративной обстановке, далеко не праздничной[93]. Этот лучший, этот небывалый, желанный, единственный, можно сказать, по своей захватывающей силе праздник на улице друзей народной свободы – был омрачен, искалечен, почти испорчен духом полицейского недоверия, явно сквозившим сквозь официальные акты и те чрезвычайные военно-полицейские меры предосторожности (см. ниже), кои сопровождали возвещение падения рабства. Немудрено, что подобный, несоответственный величию и торжественности дивного момента занимавшейся зари свободы, мрачный колорит оставил неприятный осадок в сердцах искренних людей свободы, хотя и далеко не избалованных историею обилием радостных картин и радужных перспектив.
У славянофила И. С. Аксакова, выражавшего в данном случае общее настроение всех либералов, вырвались по этому поводу следующие едкие и глубоко меланхолические строки. «Странное дело! – писал И. С. Герцену вскоре после объявления воли, как бы в ответ на напечатанные в Колоколе трогательно-скорбные строки (см. примечание) по поводу обидной невозможности лично присутствовать при народном празднике, – в моем письме я сам слышу прежнюю ноту довольно безотрадного свойства, а между тем, казалось бы, иным должны звучать наши речи после события 19 февраля. Или же мы так состарились, так проквасились старым Н… квасом, что все представляется нам кисло-соленым? Или же, наконец, то, что совершается, не то, чего мы ждали и чаяли? Несомненно, что, во всяком случае, оно совершалось не так, как мы его ждали. История не побаловала нас никаким лирическим ощущением, никакою красивою декорациею; я вполне признаю такое распоряжение
Карамзин, когда-то принадлежавший к их рядам, во вторую половину своей деятельности усвоил, как пишет Валуев, «взгляд на дела управления – царедворческий того времени. Возгласы насчет крестьян, «худо платящих оброк господам» (выражение из писем Карамзина), не сопровождаются никаким знаком какого бы то ни было
Один из самых страстных и могучих поборников народной свободы А. И. Герцен, с затаенным дыханием следивший за трудными родами нарождавшейся свободы, совсем иначе рисовал себе издали картину раскрепощения народа. Особенно тяжел был для него в эти вещие дни воздух изгнания, и с нескрываемою горечью з (15) марта 1861 г. он писал в
