же он приехал?
Кистер немного смешался.
– Он желал иметь удовольствие…
Машенька его перебила.
– Вы, кажется, недавно переведены в наш полк?
– В ваш полк, – заметил с улыбкой Кистер, – нет, недавно.
– Вы здесь не скучаете?
– Помилуйте… Я здесь нашел такое приятное общество… а природа!.. – Кистер пустился в описание природы. Маша слушала его, не поднимая головы. Авдей Иванович стоял в углу и равнодушно посматривал на танцующих.
– Сколько лет господину Лучкову? – спросила она вдруг.
– Лет… лет тридцать пять, я думаю, – возразил Кистер.
– Он, говорят, человек опасный… сердитый, – поспешно прибавила Маша.
– Он немного вспыльчив… но, впрочем, он очень хороший человек.
– Говорят, все его боятся?
Кистер засмеялся.
– А вы?
– Мы с ним приятели.
– В самом деле?
– Вам, вам, вам, – кричали им со всех сторон. Они встрепенулись и пустились опять скакать боком черезо всю залу.
– Ну, поздравляю тебя, – сказал Лучкову Кистер, подходя к нему после танца, – хозяйская дочь то и дело расспрашивала меня о тебе.
– Неужели? – презрительно возразил Лучков.
– Честный человек! А ведь она очень собой хороша; посмотри-ка.{7}
– А какая из них она?
Кистер указал ему Машу.
– А! недурна! – И Лучков зевнул.
– Холодный человек! – воскликнул Кистер и побежал приглашать другую девицу.
Авдею Ивановичу очень понравилось известие, сообщенное Кистером, хоть он и зевнул, и даже громко зевнул. Возбуждать любопытство – сильно льстило его самолюбию; любовь он презирал – на словах… а внутренно чувствовал сам, что трудно и хлопотно заставить полюбить себя. Трудно и хлопотно заставить полюбить себя; но весьма легко и просто прикидываться равнодушным, молчаливым гордецом. Авдей Иванович был дурен собою и немолод; но зато пользовался страшной славой – и, следовательно, имел право рисоваться. Он привык к горьким и безмолвным наслаждениям угрюмого одиночества; не в первый раз обращал он на себя внимание женщин; иные даже старались сблизиться с ним, но он их отталкивал с ожесточенным упрямством; он знал, что не к лицу ему нежность (в часы свиданий, откровений он становился сперва неловким и пошлым, а потом, с досады, грубым до плоскости, до оскорбления); он помнил, что две-три женщины, с которыми он некогда знался, охладели к нему тотчас после первых мгновений ближайшего знакомства и сами с поспешностью удалились от него… а потому он и решился, наконец, оставаться загадкой и презирать то, в чем судьба отказала ему… Другого презрения люди вообще, кажется, не знают. Всякое откровенное, непроизвольное, то есть доброе, проявление страсти не шло к Лучкову; он должен был постоянно сдерживать себя, даже когда злился. Одному
