колхоз, хотя она по всем статьям «сельский пролетарий».
Гордая, независимая, не сломленная даже своей бедностью, тетка Егориха, по мнению Сибилька и Зюзи, представляла собой опасность своей прямотой и памятливостью.
Еще недавно Зюзя был в «кожаной тужурке и буденовке», а теперь ходил в «богатой одеже»: Санька признал и кожанку, и полосатый шарф, и галифе, и сапоги с калошами, все это принадлежало Роману Арсенину, уже раскулаченному и высланному на Соловецкие выселки.
В Камышинке уже господствовали такие, как Зюзя и Сибилек, помогал им устанавливать колхозную диктатуру милиционер Голуб. Уводил под конвоем всех тех, кто хотел проявить самостоятельность и рассудительность. Их тут же объявляли кулаками, а тех, кто победнее, – подкулачниками, сразу все упрощалось и выходило по-«ихнему». Уводили, выселяли, разоряли хозяйство, делили между собой.
Все шло как обычно. Но вот бабы взбунтовались тогда, когда увидели, что «скинули с церкви крест, а на его место поставили флаг». Они потребовали, чтобы «поставили его обратно на свое место». Но как? Никто не знал, «сверзить-то легче», «оттого и галдели все и не видели, как от сельсовета прямо на корогод помчался Голуб...». И произошло самое страшное – бабы, увидев милиционера, разбежались, а тетка Егориха осталась одна: «Тетка не отступила и даже не присела, она только вскинула руки к морде голубовского коня, и он встал на дыбы, а Голуб...» А Голуб выстрелил и убил тетку Егориху.
Момич хотел найти управу на убийцу, но ничего не вышло: председателем сельсовета стал к тому времени Зюзя, а Момич слыл опасным элементом, «подкулачником». Да и его самого вскоре «раскулачили».
Сначала, как только замелькали драматические события в Камышинке (аресты непокорных, отречение попа от веры и др.), Момич пытался оказывать сопротивление течению событий: «Дай черту волос, а он и за всю голову», но потом увидел, как набирают силу такие, как Зюзя и Сибилек, и сокрушенно говорил: «Ох, Александр, не дай бог сукину сыну молоньей владеть. Ох, не дай!»
А «сукины дети» уже владели «молоньей» и безнаказанно разоряли крепкие хозяйства, в том числе и хозяйство Момича. Зюзя и Сибилек увозили из дома Момича и кадушку меда, и перину, за которую беспомощно хваталась Настя, дочь Момича: это ж ее приданое. Но сила была на стороне Зюзи, у него наган, он и выстрелил, но промахнулся, уже второй раз «стал жмурить глаз и хилиться набок», когда «Момич шагнул к крыльцу и в трудном борении с чем-то в себе сказал:
– Слышь, ты... Спрячь пугач! Ну?!»
Казалось, что только этого вмешательства Момича и ждали, чтобы объявить этот мужественный поступок «прямым покушением» на сельского активиста и составить акт. «Ночью его забрали. Вместе с Настей».
Так на глазах Саньки рушилась привычная, такая сказочно прекрасная устойчивость жизни, которую уже никому и никогда не вернуть. Как-то захотелось ему все начать сначала: вот так же сидел он на теплой раките, как и тогда; так же он стучал по срезанному черенку и делал дудку-пужатку, но не окликнул его
