к себе учебник и снова стал писать. «При стрельбе стоя из пистолета туловище и ноги стрелка занимают положение, как при гимнастической стойке: ступни ног расставлены примерно на ширину плеч; вес тела равномерно распределен на обе ноги…»
В помещение стремительным шагом зашел Ревякин.
– Ну как тут у тебя? – спросил он, глянув на Несмеянова, как Сталин – на Троцкого.
– Да пока никак. Ничего не знаем, никого не трогали…
– Ну и зря. Багрянюк показания дал, все как было расписал…
– Как, уже? – изобразил удивление Богдан.
– Почему уже? Нет, он еще до того, как в больницу, все расписал. Я только протокол допроса оформил и на подпись ему дал… Пойду к Журавлеву, поговорю с ним. – Ревякин сказал это с таким видом, как будто собирался идти на сытный ужин после трехдневного голодания, даже руки в предвкушении удовольствия потер.
Он вышел из комнаты, и вскоре послышался лязг решетчатой двери, голоса: это дежурный по изолятору впускал его в свои владения. А минут через десять послышался душераздирающий стон – как будто шкуру с кого-то живьем сдирали.
– Что это? – испуганно встрепенулся Несмеянов.
– Что, ужасов на видаке насмотрелся? – усмехнулся Богдан. – Не бойся, у нас тут живые мертвецы не ходят. Здесь все гораздо проще. Это у Ревякина такая манера разговора…
Сеанс устрашения продолжался. Сначала послышался шум ударов, а потом жуткий стон:
– Ме-енты! Па-адлы!
Это голосил бич Лука, бывший зэк, а ныне никому не нужный огрызок судьбы. В КПЗ он был частым гостем, потому что здесь и переночевать можно, и пайку получить. Действительно, бывают случаи, когда тюрьма – дом родной. Потому и совершал Лука мелкие пакости, чтобы попасть в изолятор. И операм подыгрывал по их личным просьбам.
Камера Луки находилась в отдалении от помещения для допросов, выл мужик громко, истошно, поэтому Несмеянов не мог распознать подлог.
Ирония ситуации заключалась в том, что Ревякин сейчас должен был допрашивать Журавлева в его камере. Наверняка Богдан объяснил ему, что это стонет его дружок-подельник.
– Не, я понимаю, что Журавль накосячил, но не до такой же степени! – бледный как полотно, возмущенно протянул Несмеянов.
– До какой степени? Это в живот бьют, – невозмутимо сказал Богдан, делая вид, что прислушивается к ударам. – Сейчас его Ревякин по почкам будет бить…
– У-у-у! Мусора, суки! Ненавижу!.. Ой-ёё! Твари!
– Ну вот, началось… Мой тебе совет, Несмеянов: спасай друга. Напишешь чистосердечное, его оставят в покое. Нет – будут молотить до утра…
– Не буду я ничего писать!.. Менты, суки!..
Несмеянов закипал от злости, но голос его при этом звучал неуверенно. Страх перед расправой давил на его рассудок. А тут еще тяжесть окружающей обстановки. Да и время уже позднее, что так же тягостно действует на психику.
– Ну, не будешь и не будешь, – пожал плечами Богдан. –
