и к дурнушкам, и к «изменщицам», и даже к корыстным, но никогда к тем, где он в собственных и чужих глазах оказался несостоявшимся и проигравшим. А здесь он именно такой. Это для него внове. Он вяло прокручивает в мыслях несколько давным-давно заготовленных фраз для перехвата инициативы: придуманные в одиночестве фразы казались острыми, а здесь они слишком общи и нежизненны и напоминают удивительно яркие находки во сне, которые утром, когда проснешься, даже ошарашивают своей безликостью и заурядностью. А тут еще Алевтина подначивает, спрашивает не церемонясь:
– Как твоя жена, Юрочка, ладишь с нею?
– Стараюсь, – отвечает Стрепетов.
– Она по-прежнему тебя пугает и лечит?
– Да, – холодно отвечает он, – пугает и лечит. У меня давно уже возникла потребность, чтобы меня пугали и лечили.
– Не за это ли ее любишь?
Он молчит.
– А значит, ты большой эгоист, Юрочка!
– Значит или не значит, – резко говорит Стрепетов (он заметил, что они мило перемигнулись), – но мне моя жена нравится.
Разговор сбит. Стрепетов слишком завысил голос. Михайлов откашлялся и медленно начинает о своем:
– А мне хлопоты предстоят – мой старший в этом году поступает.
Алевтина оставляет (давно пора) Стрепетова в покое и теперь подтрунивает над Михайловым:
– В университет, конечно?
– Да...
– Ты, Михайлов, все-таки ужасно спесив – если сын поступает, то обязательно в университет.
– Сам хочет.
– Уж будто бы?
– Сам выбрал. Математиком хочет стать. – И Михайлов кивает на Стрепетова и улыбается: по твоей, мол, стезе.
– Прекрасная профессия, – сухо и коротко откликается Стрепетов.
– Да. Пацан влюблен в формулы.
– Математика – это, к счастью, не формулы, – так же сухо говорит Стрепетов. Ему надоела досужая болтовня, точнее, он сам себе надоел посреди этой досужей болтовни. Он сейчас уйдет. Встать и уйти – и хватит с него. Однако он не уходит. Более того: уходят они в другую комнату, а он сидит совсем уже без смысла и будто бы чего-то ждет. Алевтина в той комнате клеит какие-то строчки (готовит новый сборник) – она подзывает ближе Михайлова, чтобы помог, а Михайлов, видимо, опрокидывает клей, потому что Алевтина смеется: «Ну-у, медведь в помощь пришел!» Они выклеивают строчки и воркуют: «Михайлов, это безобразие, а не работа – немедленно переклей строку!» – слышится сердитый ее голос. А Стрепетов сидит и сидит и униженно держится за чашку с кончающимся кофе, как держатся за последнюю возможность.
– Я пошел, пожалуй, – говорит Стрепетов, заглядывая к ним в комнату.
– Еще по чашке кофе – и отчалим вместе, – предлагает Михайлов.
«Отчалим», – морщится Стрепетов. Ждать ему «мебельщика» не нужно, и глупо, и постыдно даже, однако всплеска воли хватило только, чтобы сказать: «Я пошел,
