как важнее.
Оксана отцу улыбнулась, а взгляд – заплаканный и потухший. Оба молчали, но думали об одном и том же. Вернее – об Игорёше Костромине думали, и им оба мучились. Оба понимали – никакие слова не помогут, хоть заговори сладостным утешением скучный и тягостный вечер, ночь безликую и даже унылый рассвет. (Тимофей стал отцом Оксаны без любви в сердце, только рождение дочери, если и не остепенило в нём ловеласа, то уж точно никого в себя и не впустило. Отцовским его сердце стало с рождением Оксаны, и только отцовским. Потому сейчас и болело и изводило её же любовными переживаниями, как до этого радовалось всем тем, что красавицу-дочь обрисовывало день за днём, год за годом девичьем счастьем. И он был от этого счастлив, и сейчас по-настоящему счастлив, только оно, отцовское, хотя материнское тоже, пожалуй – не радуга в небе. А Игорёшу он понимал: или не любил его Оксану вовсе – к их общему теперь, с дочерью, несчастью, или разлюбил, поэтому и не осуждал – так часто бывает, … к сожалению. Но злость в нём была – заморочил сучёнок девке голову, только и того, что любому сердцу, известно, не прикажешь…)
– Да гори они все, доченька! – произнёс Тимофей одержимо и вышел.
– Что, …что ты сказал, папа? – услышал уже из-за двери Оксану.
– Гори они, …все, …ярким пламенем! – ответил он, ещё и сплюнул в сердцах.
…Требовательный стук в окно разбудил Тимофея, а истошные крики: «Пожар!», будто отовсюду, поставили его на ноги. Выбежав на крыльцо, сразу же увидел, где горит: горел дом Йонаса Каваляускаса. Кедрачи, кто в чём, с дороги гремели вёдрами и, подгоняя друг друга одним и тем же, командным, окриком «Быстрее!» бежали к утёсу. Схватив лопату – первое, что попалось Тимофею на глаза – он, в пижаме и босой, сбежал с крыльца и точно с перепугу перемахнул через изгородь.
Пожарище прожигало небо, забрасывая в него земные звёзды – искры огня. Дом литовцев, из соснового сруба, горел со всех сторон. Кедрачей сбежалось много, но потушить – поздно, да и нечем. Воду носили от близлежащих домов, а это неблизко, прибежавшие с лопатами лихорадочно раскапывали двор, забрасывая пламя песком, а большому огню песок с лопаты – что мёртвому припарка!
Тимофей стал делать то же самое – ну, не стоять же столбом, не переставая при этом спрашивать: «Хозяева – в доме, или успели выйти?!». Его никто не слышал и не услышал – треск пламени заглушил даже горластую суматоху. Но крик его, об этом же, услышали те, о ком он спрашивал – над самим ухом промычал что-то Йонас, а рядом с ним бурное волнение трясло Эгле. Завёрнутая в клетчатый плет, она походила на скомканную страницу из школьной тетради, прожжённую в нескольких местах, а бахрома, от плеча до ног, тлела красной линией, дымясь. Подбежавший с ведром Матвей, выплеснул на неё воду. Эгле от этого пришла в себя, задышала, глубоко и порывисто, будто до этого и не дышала вовсе, и пылающую огнём и заревами ночь оглушил её бабий материнский крик: «Агне!». И она тут же лишилась чувств.
