– в передней стоял лакей: поднял с полу чей-то сквозной платочек.
Серый, немой лакей, застывая с шубой, уронил ему на плечи душный, тяжелый мех.
Жалкий дубовый гроб выплывал из метельных гребней: чьи-то похороны тащились куда-то.
Светлову поймал муж. Светлову терзал ласками:
«Знакомые обещали быть непременно!»
И она: «Придут (оставь) все такие же пошлые!» Разметнула свистными крыльями шали (точно лебедь, пахнувший холодом), и зеленые стебли, упадающие над дверью, грудью разбила, убегая к себе.
Адама Петровича поймал оргиаст. Он терзал вопросами. Знакомые ответы раздавались привычно.
Говорил все так же, все так же…
Хрустальные крылья снегов – лебедей, поющих холодом, – разбивались у него на груди, падая с небес.
Чей-то тревожный крик изрыдался над городом: кто-то кого-то куда-то звал.
Полет взоров
Вскипало. Вскипало.
Пропенились снежные листья – бледные цветики пуха.
Голосило: «Опять приближается – опять, опять начинается: начинается!»
Пробренчало на телеграфных проводах: «Опять… надвигается… опять!..»
Снег встал потопом.
К пернатым дамам вошел в ложу. Улыбнулся рассеянно, тихо.
Строгая красавица навела на них лорнет.
Ярко-синие дали очертили томные ресницы – затомили негой.
Качалось волос ее зарево, золото…
Ароматно тонула, тонула – в незабудковом платье, как небо, в белопенной пурге кисейных, кремовых кружев, будто в нежной, снежной пыли.
Замерцал в волосах, блеснул, как утро, розовый бриллиант, и, как день, матовая жемчужина слезою качнулась.
Еле всхлипнул веер в легких перьях – небрежных взмахах.
Пела вьюга, свистела.
Проливались жемчужные песни – снежные, нежные сказки, вьюжные.
Засвистали: «Счастье приближается – опять надвигается, опять!»
Взвизгнул рукав на телеграфных проводах, как гибкий смычок на железных струнах: «Милая… неизвестная… милая!»
«Наше счастье с нами!»
«Да, да».
Виолончель безответно вздохнула: шелест скрипок повис, точно лет снежной пены, точно пенных в небе ток лебедей от брызнувших в воздух и размешанных с ночью.
На него она обернулась: удивленно взглянула, – в упор загляделась испуганно.
В упор бирюзовым вином своих вспыхнувших глаз за-пьяиила.
Опустила глаза. Плеснула веером.
Точно облачко вьюги набежало на нее, как на солнце, замело кружевными снежинками.
Дышал зорями он.
Сладким пламенем, сладким, оплеснуло грудь.
Кивал, смущенно кивал, – в партер друзьям и знакомым, словно отмахивался от кокетливых ее, ласковых ее, взглядов: все точно вздыхал над чем-то.
От истомных волнений
