будущего. Для этого измышляет он новое средство: библейское хождение перед Богом превращает в хождение перед собой. В себе опознать основные стремления, т. е. в себе узнать своё и себя своему подчинить ему нужно. Тут его мораль беспощадная, строгая. И это оттого, что своё вовсе не своё: оно – общее дитя: дитя человечества, в котором идёт борьба вырождения с возрождением. Человеческий вид даст новую разновидность – или погибнет. Существо нового человека предощущает Ницше в себе. Он, только он первый из нас подошёл к рубежу рождения в нас нового человека и смерти в нас всего родового, человеческого, слишком человеческого: новый человек уже приближается к нам. И горизонт наш уже не тот: и в иных из субъективнейших, по-видимому, переживаний опознаём мы как бы генерал-бас всей культуры, а в других – нет: «то, не то», – говорим мы о двух одинаково субъективных переживаниях, хорошо зная, что одно из них действительно субъективно, а другое лишь носит маску субъективности, ибо оно объективно в своей индивидуальности. Об этом впервые заговорил Ницше: заря, душа, земля, небо – не всё ли равно, как называет Ницше свою дорогую тайну? В нём, как в фокусе, сосредоточено всё вещее, что когда-либо входило в душу человека ужасом и восторгом, нежностью и яростью, бурей и тишиной, ясным небом и душной тучей. До Ницше непереступаемая бездна отделяла древнеарийских титанов от новоарийской культуры. Между гениальнейшим лирическим вздохом Гёте (этого самого великого лирика) и раскатом грома какого-нибудь Шанкары и Патанджали – какая пропасть! После Ницше этой пропасти уже нет. «Заратустра» – законный преемник гётевской лирики; но и преемник «Веданты» он тоже. Ницше в германской культуре воскресил всё, что ещё живо для нас в Востоке: смешно теперь соединять Восток с Западом, когда сама личность Ницше воплотила это соединение.
В Ницше переместился фокус душевных деятельностей, а не сами они. Будь он среди себе подобных, быть может, учение о сверхчеловеке заменил бы он учением о норме развития индивидуальностей: был бы универсалистом, а не индивидуалистом. Следует расчленить индивидуализм Ницше в его учении от самого Ницше, столь индивидуального в нашей эпохе, универсального в будущем. Есть личность Ницше. Есть учение Ницше о личности. Оно вытекает из его личности; оно – не теория. Наконец, возникает вопрос о том, чем было для Ницше его учение: провозглашением истины или средством оттолкнуться от ветхого образа современности? Как пользовался Ницше этим средством? Для себя ли пользовался или для своего? «Разве я для себя хочу счастья?» – восклицает он.
Всё для него – мост и стремление к дальнему. Он приглашает любить страну наших детей; он запрещает смотреть туда, откуда мы идём; наша честь в том, чтобы поняли мы, куда приближаемся в детях. Но чтобы знать, куда идёшь, нужно развить в себе своё будущее, т. е. иметь его: иметь образ нового человека, новое имя на камне души. Здесь Ницше – апокалиптик.
Личность, понятая в грубо физиологическом смысле, вовсе не цель развития. Такая личность протянута
