к часовщику. Он угостил ее жидким чаем в пропахшей керосином чисто выбеленной кухне. Лицо его было заклеено кусочками пластыря, сомкнутые полукружья укусов – зуб к зубу – смазаны йодом. Сквозь запахи лекарств и керосина пробивался пряный аромат мазута. «Ладно. – Марфа тяжело поднялась. – Надумаешь – приходи». – «Сама понимаешь», – мрачно откликнулся Ахтунг, закрывая за ней дверь, обитую порыжелой клеенкой.
Вернувшись домой, Марфа ничего не сказала сестре. Да и что тут говорить? Сама должна понимать. Приютили змею. Вырастили. Обули-одели-вскормили-вспоили. Одеколоном сбрызнули. Сука. Сучейшая сука. Иссучившаяся сучища. Сучара. А ну открывай. Кому говорят! Ну… смотри-и-и… еще пожалеешь… Бог все видит. Все знает. Все помнит. Уж он-то не попустит, не простит, фашистское отродье.
С той ночи Рита стала запирать свою дверь на ключ и на железный засов.
– Пора о Фуфыре. Или я говорил о нем? О Фуфыре?
– Нет. Может, свет включим? – предложил племянник.
– Светлее не станет.
В темноте старик нашарил чашку и бутылку, налил, глотнул, резко и громко выдохнул. Закурил. В комнате было душно. Молодой человек провел ладонью по лбу, вытер ладонь платком.
– Фуфырь. – Дядя вздохнул. – Не помню, как его звали. Прозвали – Фуфырь. Насмешливо, с оттенком презрения. Безжалостно, если учесть, сколько и чего перенес этот человек в своей жизни. Он был тяжело ранен в последние дни войны, несколько лет скитался по госпиталям, наконец с трудом отыскал этот городок, куда по вербовке перебралась его жена, единственный близкий ему человек. Этот Фуфырь… это был сгусток злобы… Казалось, он источает злобу непрестанно, днем и ночью, без всякого повода, просто это была питавшая его энергия и – одновременно – форма его существования. Злоба снедала его, разъедала, глодала, жрала, жгла изнутри. Костлявый мужик, обтянутый потемневшей от внутреннего жара кожей. Совершенно голый череп, чуть заостренный к затылку, пересеченный бугорчатым алым шрамом. Истлевшие до белесого пепла хлопья ресниц. Круглые глаза со сгоревшими до серого пепла зрачками, с дряблыми, вечно дрожавшими от нервного тика мешочками серой кожи под глазами. Прижатые к черепу и твердые, словно выточенные из мертвой кости, маленькие уши без мочек. Бесцветные губы. Казалось, он всегда излучал напряжение, и люди просто уставали смотреть на него. И вот этот искореженный человек на деревянной ноге, вцепившись потной рукой в костыль, является к своей жене. Человек, давно остывший от гордости победой, но все же не забывший, что он солдат правды, солдат справедливости, солдат свободы, и чего там еще напридумал для них Иосиф Виссарионович… Ну, а жена… Гладкая бойкая бабенка, заурядная молодая женщина, давным-давно обзаведшаяся мужем помоложе да поздоровее, с ужасом узнает в снедаемом злобой инвалиде своего законного мужа, которого она, получив похоронку, давно похоронила, отплакала и забыла. Вообще говоря, конечно, литература…
– Ну да, – хмыкнул
