Эта картина была его лучшею работою; дальше онъ не могъ пойти. Можетъ-быть во всю его будущую жизнь у него не явится больше такой поразительно интенсивной дѣятельности ума – того, что называется въ общежитіи вдохновеніемъ. Хосефина продолжала любоваться картиною, такъ же, какъ разглядывала себя иногда по утрамъ въ большомъ зеркалѣ въ спальнѣ. Она расхваливала со спокойною нескромностью отдѣльныя части своего красиваго тѣла, останавливаясь съ особеннымъ вниманіемъ на животѣ съ нѣжными изгибами и на вызывающихъ и крѣпкихъ соскахъ, гордясь этою эмблемою молодости. Ослѣпленная красотою тѣла, она не обращала вниманія на лицо, которое не было вырисовано и терялось въ нѣжной дымкѣ. Когда же взглядъ ея остановился на немъ, она почувствовала нѣкоторое разочарованіе.
– Это не мое лицо. Я совсѣмъ непохожа.
Художникъ улыбался. Да, это не было ея лицо; онъ постарался измѣнить его. Это была лишь маска – необходимая уступка соціальному приличію. Въ такомъ видѣ никто не могъ узнать Хосефину, и его картина, его великое произведеніе могло увидѣть свѣтъ и завоевать восторгъ и восхищеніе всего міра.
– Вѣдь, этого то мы не уничтожимъ, – продолжалъ Ревновалесъ съ легкою дрожью въ голосѣ. – Это было бы преступленіемъ. Я никогда въ жизни не напишу ничего подобнаго. Мы не уничтожимъ картины, неправда ли, дѣточка?
Дѣточка долго стояла молча, не сводя глазъ съ картины. Реновалесъ глядѣлъ на нее съ затаенною тревогою; на лицо Хосефины надвигалась мало-по-малу грозовая туча, подобно тому, какъ тѣнь распространяется по бѣлой стѣнѣ. Художнику почудилось, будто онъ проваливается сквозь землю. Буря приближалась. Хосефина поблѣднѣла; двѣ слезы тихонько катились вдоль ея носика, расширившагося отъ волненія; двѣ другія заняли ихъ мѣсто въ глазахъ и тоже выкатились, а за ними полились еще и еще.
– Я не хочу! Я не хочу!
Это былъ прежній хриплый, нервный, деспотичный голосъ, который вызвалъ у него ледяной страхъ и безпокойство въ ту ночь, когда они впервые поссорились въ Римѣ. Маленькая женщина съ ненавистью глядѣла на обнаженное тѣло, отливавшее на полотнѣ ослѣпительными перламутровыми тонами. Она чувствовала себя, казалось, какъ лунатикъ, который просыпается внезапно посреди площади подъ взорами тысячъ любопытныхъ глазъ, жадно впившихся въ его наготу, и не знаетъ, что дѣлать и куда скрыться. Какъ могла она пойти на такое безстыдство?
– Я не желаю, – кричала она въ бѣшенствѣ. – Уничтожь ее, Маріано, уничтожь.
Но Маріано тоже чуть не плакалъ. Уничтожить картину? Можно-ли требовать такую нелѣпость! Лицо было совсѣмъ другое; никто же не могъ узнать Хозефину. Съ какой стати лишала она его шумнаго успѣха?.. Но жена не слушала его. Она бѣшено ворочалась на мѣхахъ и стонала, и корчилась, какъ въ ту памятную ночь, стискивая руки и дрожа, какъ умирающая овца, а изъ губъ ея, искривленныхъ отвратительною гримасою, продолжали вылетать хриплые крики:
– Я не желаю… я не желаю. Уничтожь
