всепроникающий вой сирен. К нам спешила бригада службы социальной стабильности.
Доктор поднял на меня добрые усталые глаза. В них читалось бесконечное терпение и вселенская собачья печаль.
– Ну что, социально неадаптированный, – сказал он. – Какие у нас проблемы на этот раз?
Я его знал. То есть доктора. То есть я его знал по-настоящему, это не паранойя взыграла. И он меня знал, очень хорошо и очень давно. Лет двадцать назад мы учились в одном классе. Играли в одном дворе. Ходили на один каток. И жизнь тогда была совсем непохожей на нынешнюю.
В те далекие дни нас назвали бы друзьями. Но сейчас в списке утвержденных Конституцией и одобренных к использованию патологий дружба не значилась.
Я поерзал на стуле. Как всегда, после уколов жутко чесалась задница. А свежевыбритые для мнемошлема виски свербели от жирной фуллконтактерной мази.
– Жора, – жалобно попросил я, – давай по-человечески, без этих ваших профессиональных закидонов.
Доктор сморщился.
– Не могу, Вадим, – сказал он. – Я ведь тоже скорректированный. У меня служебная этика в предпрограмме.
– А ты кольнись, – посоветовал я. – А потом мнемонись. Поговорим хоть раз нормально, без программ.
– Социально неадаптированный, – сурово сказал доктор. – Вы в курсе, что предлагаете мне совершить служебный проступок?
– Проступок – не преступление, – пробормотал я. – Плохо мне, Жорка. Даже хуже, чем плохо. Честно говоря, мне полная икебана.
Доктор вздохнул. Поднялся со стула, обошел стол, закрыл изнутри дверь на ключ, а ключ оставил в замке.
– Подожди немного, – попросил он.
Я встал, подошел к окну и стал через зарешеченное окно смотреть на больничный двор. А потом перевел взгляд на синее-синее небо, которое начинало уже по-вечернему темнеть, обретая особенную глубину красок. Вот так, укололи раз, укололи другой – и день прошел незаметно… Впрочем, какая разница? Утро вечера не лучше. Так я стоял, слушал, как Жорка за моей спиной возится с мнемошлемом, и ни о чем не думал.
– Кофе будешь? – спросил Жорка через какое-то время.
– Буду, – я обернулся. – А выпить нет?
– Вчера все допили.
Жора поднял на меня взгляд. Глаза у него по-прежнему были добрые и усталые, и терпения в них не убавилось. Только прибавилось тоски.
Он сочувствовал мне под психокоррекцией. И теперь, когда коррекция была снята, он по-прежнему сочувствовал мне. И не потому, что знал с детства. Надо полагать, он сочувствовал каждому из своих пациентов.
Мой школьный друг был врачом милостью божьей и очень хорошим психопатологом. Стыдно сказать, в этот миг я ему позавидовал. Потому что у него было прекрасное место в нашем новом мире. В отличие от меня.
– Ну что с тобой делать, Вадик?
Пока я изучал Жорку, он, судя по всему, изучал меня. Нет, все-таки психиатр – это диагноз.
– Не знаю, – сказал я. – Не могу я так. Сил моих
