тухтяными кубометрами надо ж было работяг кормить. (Вскоре эту тухту навязали на инженеров: дали им новые десятки.) А 80 километров Мурманской железной дороги перенесли, освобождая трассу. Хорошо хоть тачечных колёс не потратили. И – куда что возить? Ну, вот вырубили ближний лес – теперь откуда возить? Архангельский – в Ленинград? Так его и в Архангельске купят, издавна там иностранцы и покупают. Да полгода канал подо льдом, если не больше. Какая была в нём необходимость? Ах да, военная. Перебрасывать флот.
– Такой мелкий, – жалуется начальник охраны, – даже подводные лодки своим ходом не проходят: на баржи их кладут, тогда перетягивают.
А как насчёт крейсеров?.. О, тиран-отшельник! Ночной безумец! В каком бреду ты это всё выдумал?!
И куда спешил ты, проклятый? Что жгло тебя и кололо – в двадцать месяцев? Ведь эти четверть миллиона могли остаться жить. Ну, эсперантисты тебе в горле стояли – а крестьянские ребята сколько б тебе наработали! Сколько б раз ты ещё в атаку их поднял – за родину, за Сталина!
– Дорого обошёлся, – говорю я охраннику.
– Зато быстро построили! – уверенно отвечает он.
На твоих бы косточках!..
Я вспоминаю гордую фотографию беломорского тома: старорусский крест, взятый опорой электрическим проводам.
На ваших бы косточках…
В тот день провёл я около канала восемь часов. За это время одна самоходная баржа прошла от Повенца к Сороке и одна, того же типа, от Сороки к Повенцу. Номера у них были разные, и только по номерам я их различил, что эта – не возвращалась. Потому что нагружены они были совершенно одинаково: одинаковыми сосновыми брёвнами, уже лежалыми, годными лишь на дрова.
А вычитая, получим ноль.
И четверть миллиона в уме.
А за Беломорско-Балтийским шёл канал Москва – Волга, сразу все туда поехали и работяги, и начальником лагеря Фирин, и начальником строительства Коган. (Ордена Ленина за Беломор застали их обоих уже там.)
Но этот канал хоть оказался нужен. А все традиции Беломора он славно продолжил и развил, и здесь мы ещё лучше поймём, чем отличался Архипелаг периода бурных метастазов от застойного соловецкого. Вот когда было вспомнить и пожалеть о молчаливых жестоких Соловках. Теперь не только требовали работы, не только бить слабеющим кайлом неподатливые камни. Нет, забирая жизнь, ещё прежде того влезали в грудь и обыскивали душу.
Вот что было самое тяжёлое на каналах: от каждого требовали ещё чирикать. Уже в фитилях, надо было изображать общественную жизнь. Коснеющим от голода языком надо было выступать с речами, требуя перевыполнения планов! И выявления вредителей! И наказания враждебной пропаганды, кулацких слухов (все лагерные слухи были «кулацкие»). И озираться, как бы змеи недоверия не оплели тебя самого на новый срок.
Беря сейчас безстыдные эти книги, где так гладко и восторженно представлена жизнь обречённых, – почти уже поверить
