лась на приморском бульваре. За спиной прогулочный теплоход. Красочные флажки которого радостно развевает теплый ветерок, предвещая запоминающуюся прогулку. С ветерком!
Снимку по меньшей мере тридцать лет. Возраст зрелого человека. Но вновь удивляешься, как нежданно, негаданно память проявляет во всех красках, запахах, ощущениях напрочь забытое и, казалось, безвозвратно утраченное.
1980-й…
Первый слева… Как же я его люблю! Люблю, несмотря на эти очки. Люблю, несмотря на левый пробор. Когда мне нравится, если направо…
Это меня он заставляет гладить свои ненавистные брюки через влажную марлю. Совершенно не слыша возражений и мольбы: «Я же не уме-е-ю! Девочки не гладят такие большие брюки!» Это я пыхчу с утюгом, не зная, как их сложить. И они мне кажутся безразмерными… И ведь не складываются, как положено! Это мне утюг шипит в лицо. Это я задыхаюсь от горячего пара. Чтобы услышать потом:
– Ну, кто так гладит!!!
– А что не так?
– Стрелка должна быть одна. А у тебя их сколько?
– Вот и не буду больше гладить! Сам иди и гладь! Свои паршивые брюки!
– Ка-а-ки-и-е?!
– Ну вот эти…серые.
– То-то же! Ну, ладно тебе, Натульчик… Ну, в последний раз…
Ну, поумоляй, поумоляй еще чуть-чуть… И я соглашусь.
– Честное слово в последний раз?
– Честное слово.
А сам смеется. Потому что у нас каждый раз бывает последним. А я верю. Я верю и ворчливо удаляюсь на кухню. Добиваться одной стрелки и вновь глотать горячий пар от этой противной марлечки.
Это меня он заставляет прострачивать вытачки на своих ненавистных рубашках. И я строчу безропотно, и я кручу ручку старой бабушкиной швейной машинки. И бежит ровная строчка. Начинаем, закругляем, заканчиваем. Секундное дело! Но самое неприятное: с двух сторон завязать узелочки, чтобы не разошлось. А разве всегда охота? И вскоре:
– Натульчик, мне уходить, а там опять распоролось. Будь другом, прострочи, а?
И как же приятно в этот момент отнекиваться, а потом сделать большое одолжение, согласившись…
И как же приятно в этот момент недоуменно проворчать:
– Не понимаю, почему они у тебя постоянно распарываются?!
– Не знаю, наверное, нитки плохие…
Это меня он заставляет чистить свои ненавистные туфли. А потом еще проверяет: прошлась ли я после кремовой щетки еще и пушистой.
Я чищу безропотно и жду Артура. Он всегда заходит за ним. Когда придет Артур, я нажалуюсь от души! Артур на год старше Миши. А меня на одиннадцать лет.
Артур сутулится. Но у меня складывается ощущение, что это он ко мне так склоняется, проявляет участие. И понимает, всё понимает.
– Э-э-э… Не стыдно э тебе? Ты зачем э ее заставляешь? Она маленькая э еще.
– Э-э-э! Мозги э ты делаешь, Артур! А она по шее сейчас у меня за ябедничество получит!
– Миша, нельзя э так.
– Если бы ты имел такой рак мозгов, какой я имею каждый день, по-другому бы говорил!
Артур удивленно смотрит на меня, я на него. Мы одновременно качаем головами, понимая, что с Мишей что-то не так. Но что поделаешь… Кому-то он друг, кому-то брат. Ничего не поделаешь. Будем соглашаться и терпеть.
Артур некрасивый. Я его стесняюсь. А он стесняется своей ранней лысины. Говорит, что это после армии такое случилось. И все истории, что он мне рассказывает голосом слегка завывающим, из тех времен, когда он был с волосами. Рассказывая, он торопится, новое слово нагоняет предыдущее, мало что возможно понять. А если нервничает или радуется, в уголках губ собирается слюнка.
…Это со мной Артур ездит каждый день к маме в больницу, когда Миша навсегда уедет из города.
А на утро в классе вопросы:
– Это твой жених?!!
– Да вы что!!! Ненормальные что ли?!!
…Это мы с Артуром каждый день ездим к Валерику в больницу, когда того пырнут ножом. А всем скажут, что срочно вырезали аппендицит.
А его красивая жена будет смеяться и предлагать всем кефир. Кефир кислый, его невозможно пить. Но мы пьем и хвалим.
Это единственная еда, которую разрешают Валерику.
– Господи, он и так худющий, – говорит мама, отчего-то сильно разволновавшаяся
