Но ведь он внук Бориса Сергеевича, а тот смотрел выше, тот понимал, что и в дурной среде можно не загрязниться…»
Однако эта мысль вдруг оборвалась, исчезла. Груня снова не отдавала себе ни в чем отчета, жила настоящей минутой, радостью этой встречи. Она говорила все, что приходило в голову, отрывисто, беспорядочно.
– Но что же это я! – опомнилась она. – Я все говорю о себе, а между тем это неинтересно… и мне так хочется знать что-нибудь о вас от вас самих, Владимир Сергеевич…
– Зачем вы так меня называете, Груня? – не удержавшись, воскликнул он.
– Как – так?
– «Владимир Сергеевич». Я бы хотел остаться для вас прежним Володей.
Она качнула головой.
– Как же иначе, – проговорила она, – конечно, я не смею и не должна называть вас Володей. Да если бы и вздумала… – И она улыбнулась. – Кондрат Кузьмич просто согнал бы меня со света!
– В таком случае и я должен называть вас Аграфеной… вот ведь я даже и не знаю, как вас называют.
– И не нужно, для вас я могу быть Груней. Да и по правде сказать, как бы я вас ни называла, а про себя, внутри себя, я все же говорю: Володя…
Лицо ее вдруг осветилось, а из глаз, прямо ему в сердце, блеснули такие лучи, что у него дух захватило…
X. Помеха
В это время у беседки появилась Настасьюшка.
– Барышня… Аграфена Васильевна… вас спрашивают! – сказала она.
– Кто? Кто меня спрашивает? – даже вздрогнув от неожиданности, воскликнула Груня.
– А я почем знаю кто? – ворчливо отозвалась не вовремя оторванная от плиты Настасьюшка. – Господин какой-то… Вам, видно, лучше знать – кто… Вот он билетик мне дал: тут, говорит, сказано…
Она протянула Груне визитную карточку.
Та взглянула и сделала нетерпеливое движение.
– Ах, да скажи ему, что я больна, что я не могу принять его… скажи, пожалуйста…
– Да, много скажешь! Видно, прыток он… вон уж стоит на крылечке и видит, что вы на ногах, да и с кавалером!
На крылечке действительно возвышалась неуклюжая, расфранченная фигура Барбасова.
– Господи, вот нахал! – прошептала Груня.
Владимир вгляделся и с изумлением воскликнул:
– Барбасов!
– А! Кто зовет меня? – радостно отозвался смелый адвокат, спрыгнул с крылечка и в несколько шагов своих длинных ног был перед беседкой.
Он остановился, даже не обратил внимания на присутствие Груни, развел руками, потом как-то откинулся в сторону и, закатившись смехом, произнес:
– Горбатов… дружище!., «вьюнош прекрасный!..» Да нет, быть того не может… не верю глазам своим!
Он схватил руку Владимира, крепко ее стиснул, а затем обратился к Груне, сложил на груди руки крестом и стал в умиленную позу.
– Аграфена
