свое отражение. Ниже шеи его кожа была похожа на красно-розово-коричневую мозаику; она была гладкая как стекло, и на ней не было волос – поверхность тела больше походила на пластик, чем на настоящую кожу. На лице Хар-Зиона появилось выражение удивления, как будто он после тринадцати лет и сотни пластических операций все же не мог поверить, что так выглядит.
Он пострадал из-за взрыва самодельного фугаса на юге Ливана. Сначала военные даже не могли выбраться из своего «хаммера», который перевернулся, и внутри их лизали языки бушующего огня. Хар-Зион, наверное, погиб бы там, если бы не Ави, который ехал в следующей машине, – он подбежал и вытащил его из пламени.
Когда Хар-Зиона эвакуировали, врачи были убеждены, что шансов у него нет. И все же он выжил, цепляясь за жизнь мертвой хваткой, подобно человеку, висящему над пропастью на одних пальцах. Недели, месяцы его терзала мучительная боль; по сравнению с ней любая пытка казалась наслаждением. Она разрывала его на клетки, на атомы, пока ничего не осталось, кроме боли; он стал воплощением боли, дикого, жестокого страдания. Однако он все перенес; он был непоколебимо уверен – Богу нужно, чтобы он жил. Содержанием его жизни теперь стала злоба. Не из-за того, что случилось с ним – хотя и это было ужасно, – а из-за младшего, любимого, брата, сгоревшего в том же «хаммере». Милый храбрый Беньямин!
Как загипнотизированный Хар-Зион смотрел на свое отражение в зеркале: его лицо чудом избежало языков пламени и по цвету кожи разительно отличалось от синевато-багрового калейдоскопа остальных частей тела. Издавая проклятия, Хар-Зион схватил бутылку с бальзамом, которая стояла сзади него на столе, набрал пригоршню жидкости и начал втирать ее в изуродованную кожу рук.
Пять раз в день ему приходилось выполнять этот ритуал. Врачи сказали, что кожа должна быть мягкой, влажной, эластичной. Иначе она обтянет его, как узкая куртка, и порвется от резкого движения. Хар-Зион отказался от активной деятельности и ограничился штабной должностью в военной разведке – нельзя было пропустить ни одной процедуры, он буквально мог разойтись по швам.
Он старательно втирал белую жидкость в плечи, грудь, живот, пенис, свисающий из лоснящегося шрама, образовавшегося на месте паха. «Дети есть? – спросили врачи. Узнав, что нет, мрачно покачали головами: – Теперь уже не будет». Там, внутри, ничего не осталось. Он не мог делать детей. Он потерял не только брата, но и детей. Он потерял потомство, о котором мечтали они с женой. А через три года от рака умерла и Мириам.
Он был теперь совершенно один, как оторванная кора дерева. Его наполняли лишь три чувства: вера, ярость и любовь к родине. Израиль заменил ему семью. Он жил местью за свою страну, местью всем арабам и антисемитам. И жаждал отдать жизнь ради сохранения этой страны.
Хар-Зион закончил втирать бальзам и, отложив флакон, посмотрел на себя в зеркало. «Хоть мое тело и в рубцах, я силен, – подумал он про себя. – Хоть наши тела и в рубцах, мы сильны. Ва’авареча ме варахеча умекалеха.
