морской буй, принесенный, очевидно, предыдущим приливом, неподвижно покоился на мели… А далее – ослепительно горела плоская вода.
Набережная была пуста на всем широком изгибе. И тиха. Это была, пожалуй, не тишина, а противоестественное для многомиллионного города безмолвие. Оно не нарушалось даже ровным дыханием моря. И, ощущая его, было трудно представить, что через несколько часов сюда начнут стекаться жители из всех городских районов, будут приезжать десятками тысяч, чтобы провести на нескольких километрах морской набережной половину ночи и спешно разойтись, как только диск Луны покатится вниз и каждое человечье сердце настороженно почует близость рассветного часа.
Старик и мальчик сидели одни на краю города у начала моря.
Старик смотрел на далекую воду. Перед ним в густом сверкании воздуха появлялось и пропадало человеческое лицо, и лицо было все одно и то же. И вглядываясь в линии этого красивого женского лица, старик жаждал изгнать это лицо из своей зрительной памяти, чтобы лица этого в ней больше не было и чтобы никогда уже оно не могло явиться к нему снова. Но, затемнившись, лицо возвращалось – яркое, неуничтожимое. Сердце старика начинало учащенно биться, и гнев делал дыхание затрудненным.
Но всего сильнее мучился старик даже не от собственно ненавистного ему лица этой женщины, а от того, что никакими усилиями не мог расстаться с ним и понимал, что в эту минуту виновато, разумеется, не лицо, а он сам. Тем виноват, что ненавистью, неутоленным желанием возмездия – хотя в чем могло выразиться такое возмездие? – он сам вызывает его в поток своего гнева.
«Откуда столько разрушительной силы в заурядной шлюхе, плохой матери, посредственной танцовщице из бульварного мюзик-холла? – думал старик. – Ей мало было жизни моего сына. Я знаю, его убило не море. Его погубили ее красота и ее нелюбовь, от которых он бежал и к которым возвращался. Теперь она калечит жизнь моего внука. Грязь окружает мальчика днем и ночью. А он все понимает. Вот он молча сидит рядом, темноглазый, притихший, в выцветшей рубашке и поношенных джинсах, с шелковым девичьим шарфиком, аккуратно повязанным вокруг шеи, печальный, так рано повзрослевший, и сердце мое трепещет от любви к нему и от страха потерять его!..»
А мальчик размышлял о своем.
Не зная, чем занять себя, он достал из кармана маленький электронный калькулятор в черном бархатном чехольчике, не спеша снял чехольчик – его взгляд и теперь обрадовался тусклому блеску легкой матовой пластины с темным табло и пятью рядами упругих, приятных для осязания кнопок, – и направил окошко калькулятора на солнечный свет.
На табло вспыхнул прямоугольный ноль.
Поочередно нажимая пальцем кнопки, мальчик начал набирать цифры и множить их.
«А что, если письмо от Изабель лежит где-нибудь на почте? – подумал он. – В ящике или в мешке?»
И опять она незамедлительно явилась к нему. Будто переливчатые звуки арфы рассыпались над морем. Изабель встала чуть поодаль, повернувшись к нему в полупрофиль, но
