что случившегося поправить нельзя. Если бы это был приказ, я бы не стал его выполнять, если вопрос – я бы, может быть, ответил. Ты знаешь: я могу отбить летящий мяч из любого положения. Но здесь было другое: ни зов – ни просьба, ни окрик – ни отказ, ни да – ни нет. Весь мир склонился к маленькому винному пятнышку на ручке моего кресла и отдал ему свои силы. Во всем мире жило и дышало только оно одно. Оно приковало к себе мое внимание, и мне примерещилась такая картина, будто из какого-то войска прибежал гонец и упал у моих ног. Гонцу нечего сказать, потому что его самого выкрикнул истекающий кровью передовой отряд. Слово, вместе с пузырями пены выплывшее у него изо рта, тем более немо, и уж совсем пусто за душой у той вести, которая в этом слове.
– Продолжай! Разумом клянусь, ты снова на верном пути: за словом стоит вещь, но что стоит за вещами? Поистине они не обладают речью.
– Безглазое, как наши статуи в мастерской скульптора, присутствие внимательно смотрело из полусвета, и один взгляд на него был равносилен клейму на моем… Но не на чем ставить клеймо. Заглядывая в себя, я, по правде, не нахожу внутреннего человека. Натура, этот наследственный хлам, доставшийся мне от отца, – я брошу его в любую минуту. Это не меня, а мертвую куклу-наследницу растила возлюбленная моя мать, достойная Аглаида, не жалея сил и в надежде на лучшее. Она кормила ее, одевала, учила ходить и смело терпеть темноту. Но что мне до того? Я смел по натуре, ничего не боюсь? Но я смел не по натуре. Таким хотела сделать меня моя мать. Такой сделалась кукла-наследница, живущая во мне. Я знаю себя и бесстыдно трусливым. В этом высоком отцовском доме меня и прежде теснила мысль, что ни в словах моих, ни в повседневных делах меня нет и, наверно, никогда не было. Но тем и выдалось нынешнее утро, что я почувствовал вкус плода во рту: вдруг прояснившимся умом я понял, что мне нет места в этом мире звуков. Все пространство – на всех своих площадях, склонах, водах, полях, колодцах – болело моим отсутствием, как будто я этим разросшимся отсутствием осязал каждый его закоулок. Только одна точка никак не хотела растворяться в темной пустыне зрения: то гуляла где-то вдали, то забиралась под самые веки, словно одна томилась и тосковала по мне. Из этой точки показался тонкий, похожий на ивовый, прут и начал медленно расти. Тогда я весь подобрался и внутренне бросился на этот прут и стал сгибать его, как корзинщик, чтобы согнуть как нужно, пока он не перестал расти… А как было нужно и сколько ему еще расти – в этом я тогда не сомневался… Я старался изо вех сил и успел. Кривая нота немного повисела в воздухе и растаяла. Заина кончила петь. Раздались крики одобрения. Я стряхнул сон и встал, думая принять почести. Спасибо Юнию: вовремя схватил меня за плечо.
– Удержав твою руку, он уберег тебя от насмешек, которых ты не заслужил.
– Но разве не смешон тот, кто величается чужой заслугой и примеряет не свой венок?
– Так, но своим стараньем ты помог совершиться музыке. В иные возвышенные мгновенья
