привлекавшиеся чешские проклятия XV в., содержащие единственные за пределами Руси упоминания имени Волоса/Велеса в связных текстах: «nekam k Velesu za more, nekam k Velesu pryc na more; Ký jest črt, aneb Ký Veles, aneb Ký zmek te prote mne zbudil» (Иванов, Топоров 1974: 66). В них имеются важные сопоставления Велеса со змеем и чертом и особенно актуальные отсылки к Велесу «на море» или «за море». При этом необходимо оговорить, что «море» в общеславянском обозначало не только море в нашем понимании, а и озеро, болотистое озеро, болото. Таким образом, в первую очередь упомянутые тексты говорят о связи образа Велеса/Волоса с морем скорее в этом широком и неопределенном значении, с наиболее вероятной связью его с морем-озером, озером с болотистыми берегами.
Однако в текстах договоров Волос уже явно выступает в связи с иным морем, морем в нашем смысле слова, Черным морем, которое именно и только в IX–XI вв. называлось Русским морем. И для понимания этой ситуации необходимо обратиться ко второму кругу источников – германскому и скандинавскому эпосу, переживавшему период своего расцвета в VIII–X вв. и записанному частично в конце X в. («Беовульф»), частично уже в XIII в. («Старшая…» и «Младшая Эдды») или позднее.
Термин «русь» в IX–X вв. в первую очередь означал полиэтничный верхний военно-торговый слой на землях восточного славянства; значительная роль, которую играли выходцы из Скандинавии в сложении этого слоя и его уклада жизни, столь тесно связанного с морской стихией, в оформлении его обрядовой жизни и мифологии, не подлежит сомнению. Основу мифолого-обрядовой системы этой Руси естественным образом составили фигуры местных славянских (и славяно-балтских) богов – Перуна и Волоса, однако в наполнении этих общенародных образов новым социальным содержанием принимали участие и варяги, и чудь, и меря, и хазары, причем, безусловно, в разработке воинских «водных», и в частности «морских», их функций и атрибутов ведущую роль играли варяги. В связи с этим вспомним, что обычными обозначениями морского корабля в скандинавской поэзии были кеннинги «морской конь», «конь мачты», «олень моря», «бык штевня», а также и «змееголовый» или «драконоголовый». Иными словами, поэтический язык скандинавов, являвшийся адекватным выражением их мифологического мышления, уподоблял корабль либо ездовым и упряжным животным (олень как упряжное животное был также известен скандинавам), либо их покровителю – змею (дракону). Напомним также, что, судя по скандинавскому пласту в «Беовульфе» и по данным «Старшей…» и «Младшей Эдды», жилище страшного змея-дракона мыслилось именно на дне моря.
Известная сопоставляемость образа коня с образом ладьи подтверждается показаниями письменных источников и археологии. Легенда об Олеговых кораблях на колесах, использованных как военная хитрость при осаде Царьграда, соответствует западноевропейской легенде о медных конях на колесах, использованных с той же целью; исследователи резонно полагают, что медный конь здесь является кеннингом боевого корабля, принятым в поэзии скальдов (Рыдзевская 1978: 179–180).
