завязанной на детский бантик. Как бы не выдерживая собственного роста. За ним, как девочка влюбленная в учителя, семенила маленькая жена в бежевом коротком пальтеце из мягкой толстой ткани; на ее лице сияло выражение застенчивого счастья. Она садилась в первый ряд и не отрываясь смотрела на мужа.
– Здравствуйте, Елена Николаевна, – с подобострастной неприязнью, но достаточно громко, чтобы Каверский услышал, шептало ей деканское начальство; она, сияя, отвечала:
– Здравствуйте! – но головы не поворачивала, как бы опасаясь на секунду отлепить свой взгляд от мужа.
Подслеповато и застенчиво, а на самом деле очень зорко и почти тщеславно, Каверский оглядывал публику. Старомодно (при этом четко отмеряя меру старомодности) кланялся первому ряду, где восседал синклит заведующих кафедрами. Потом еще раз, чуть не в пояс, остальной аудитории. На секунду зависал, как молодой комар перед укусом, и вдруг переходил в словесную атаку. Острый голос протыкал аудиторию.
– Прошу прощения за дерзость, но не могли бы вы оказать мне милость, ну закройте же окно, сквозит.
Наконец, все окна были закупорены, двери наглухо закрыты, студентки замирали в умственном томлении; он начинал стремительно картавить.
– Прошу прощения еще раз. Видите ли…
Это фирменное «видите ли» срабатывало безотказно; так йоги достигают просветления, хлопая в ладоши. Студенты трепетали; клочковатая, занудливая лекция звучала цельно; разрозненные пазлы стыковались. Отрешенный лектор наслаждался, наблюдая, как смущают юную аудиторию фривольные цитаты из античных классиков, дошедшие до нас благодаря сортирам (это наилучший социальный показатель – значит, стихи на слуху).
Голос становился все острее и пронзительней, все громче свиристел в ушах; студенты ловили каждое слово, строчили в черных клеенчатых тетрадях за сорок восемь коп., неприязненно затихшие профессора сидели смирно.
Одну из этих лекций по истории античности Саларьев и сейчас мог повторить дословно. Передразнивая интонации. Точно повторяя жесты.
Видите ли… (Полуминутное молчание. Все замирают. Каверский продолжает говорить.) В обязанность профессионального историка входит ежедневное преодоление хронологического провинциализма. Он должен предпринять усилие, покинуть современную обочину, переместиться в глубь событий, разобраться, по слову великого Ранке, wie es eigentlich gewezen war[Как оно, собственно, было (нем.).]. (И, конечно, никакого перевода. Ни с немецкого, ни с арамейского, ни с древнегреческого. Потому что – «всякий знает». Ах, вы дошли пока до альфа-пурум? Я фраппирован, фраппирован… но продолжаем).
Но что же это значит – знать, как было?! Античность умерла; умерла бесповоротно, и то, что мы сейчас имеем, от бесчисленных статуй на улицах Рима до греческих скульптур в Британском музее, суть следы античности, но не она сама. Античность, познаваемая нами, никогда (с капризным напором),
