заставил дотронуться до кончика носа попеременно обеими руками и отрывисто бросил, обращаясь к медсестре:
– На выписку.
В полдень, забрав у кастелянши вещи и расписавшись на мятой, едва читаемой квитанции, Танкован спустился в холл приемного покоя. Остановившись перед зеркалом, он удрученно уставился на свою небритую физиономию, провел пальцами по разлившемуся на полщеки лилово-желтому синяку, поморгал припухшим веком, коснулся пластыря, оседлавшего переносицу, и вздохнул. Меньше всего ему хотелось показываться сейчас кому-нибудь на глаза. В особенности – Лиснянской. С другой стороны, подранок может вызвать у женщины жалость, а женская жалость – великое, еще не изученное наукой откровение. Оно – как острый козырек крыши, на котором можно балансировать достаточно долго, а потом скатиться либо в ту сторону, где тебя ждет женская любовь, либо – в другую, где можно больно удариться об ее же презрение.
Максим поморщился. Мысль о женском презрении потянула за собой тонкие нити воспоминаний. На мгновение ему показалось, что он видит в зеркале Маргариту. Она окинула его печальным, немного уставшим взглядом, потом легким движением руки освободила от резинки волосы, и они пролились ей на плечи темным шелковистым водопадом. Танкован открыл рот. С зеркальной глади на него смотрели выразительные синие глаза. Тонкие черные брови, густые ресницы, аккуратный носик, едва заметная, милая родинка над верхней губой, белая, мраморная кожа – образ, вызывающий в Максиме странное, неприятное чувство, сродни досаде шахматиста, потерявшего проходную пешку, или раздражению курортника, у которого пятый раз сдуло ветром приклеенную к носу бумажку. Любые воспоминания о Марго были ненужными, неуместными, лишними, подобно хвори, подскочившей температуре в разгар жаркого лета на пляже.
Маргариту в зеркале кто-то окликнул, и она растаяла, уступив место трехдневной небритости и помятости Максимова отражения.
Он нахмурился, опустил голову, пытаясь настигнуть мысль, которая ускользнула далеко вперед, и шагнул к выходу. За его спиной в стеклянном квадрате зеркала отразился холл приемного покоя, но какой-то другой, не здешний, провинциальный – с пузырящейся на стенах зеленоватой краской, серым потолком и протертым, залатанным линолеумом – отразился на миг и исчез.
Больничный двор утопал в пыльной зелени тополей и грубовато подстриженных кустарников. Свежевымытый подъездной пандус искрился подсыхающими на солнце лужами. Теплый сыроватый ветерок, пропитанный запахами цветов, бензина и подгоревшей пищи, лениво таскал за собой по асфальту газетный лист с прилипшими к нему ошметками яичной скорлупы. Огромный худой пес спал на боку, вытянув лапы, прямо под дверью с темно-синей табличкой «Родильное отделение». Водитель красно-белого РАФа покуривал в открытое окно своей машины, задумчиво наблюдая за нервно совокупляющимися воробьями на скамейке у самого пандуса.
Танкован остановился на крыльце, пошарил в карманах и извлек бумажку с адресом площадки ДПС, на которую эвакуировали его
