говорится, уберег господь, – ответил он. – За месяц до войны заканчивался мой трехлетний срок работы после института здесь на комбинате, и я попал под бронь. Это только в книжках пишут, что все поголовно рвались на фронт. Про молодежь не отрицаю, военкоматы были забиты десятыми классами, рвалась на фронт. И с комбината почти все парни и девки убежали туда, их там вылавливали, как дезертиров. Но это молодежь, как говорится, глупая еще. А среди тех, кто познал жизнь и ее радость, немало было и таких, которые всеми правдами и неправдами норовили остаться в тылу. Конечно, были и герои, к примеру, Толька Свиридов, мой лучший друг. Талант, я тебе скажу, так и лез из него, как рубаха из-под брюк. Его ни в какую не отпускали. Куда там! Грозился Сталину написать. И ушел-таки. И убили. Ровно через месяц пришла похоронка. Пал, мягко говоря, смертью храбрых. – Шеф провел ладонью по лицу, словно умылся. – Так бы и я. Ну, протянул бы годик, другой и закопали бы меня к чертовой матери где-нибудь под Курском или Сталинградом, а то еще хуже у какой-нибудь безымянной высотки.
Я вздрогнул, как от удара, и зло уставился в набухшее лицо шефа, больно напомнившее мне другое, такое же неприятное…
…Гость сидел, вот также развалившись на стуле, и, разбрызгивая слюни с крошками хлеба, говорил:
– Ваську, Дарья, если ты не забыла, я всегда уважал, хотя у него было много дури в голове. Сколько раз я, бывало, втолковывал ему: «Васька, не лезь не в свои сани, погубишь себя». И то сказать, добре дюже любил он лезть, куда умных людей силком не затащишь. Все искал правду и себя хотел показать, мол, не хуже других… А на драку, прямо сказать, чесотка у него была. Бывало в деревне, как где что, так он уже завсегда там и размахивает своей левой кувалдой. Мы его из-за этого леваком звали. Небось, не забыла, скольким парням из-за тебя от него влетало? Да и здесь, когда его чуть не посадили…
– Да ты, Миша, расскажи про Васин последний час, – просила мать, подливая гостю в кружку. – Очень он мучился перед смертью-то?
– Погоди, Дарья, не спеши. Я еще дойду до того момента. Сама не рада будешь.
Он выпил, понюхал огурец и громко хрустнул.
– Я его и там, Дарья, предостерегал, чтобы был похитрее, как я, и не лез на рожон, почем зря, да разве он послушается? Наладил одно: «Либо грудь в крестах, либо голова в кустах». И не поймешь у него, дурачится он или всерьез…
Я к тому времени уже учился во втором классе и читал сохранившиеся от отца письма. В них он больше тревожился о нас, а о себе писал бодро, даже весело и был уверен, что дойдет до Берлина. Я запомнил его выражение: «Нам не страшен серый волк».
– Слышь, Дарья, ты, часом, не помнишь, в похоронке про высотку Безымянную написано или нет?
Мама, всхлипнув, кивнула, говорить она уже не могла. Про высотку Безымянную я читал в извещении или похоронке, как оно еще называло, которое знал наизусть: «Ваш муж, старший сержант Дроздов Василий
