попадались знакомые лица, и тогда душа его отряжалась в нылость, и в ней, как когда-то смачно выражалась мать, начинали «скрестись кошки».
Но перрон опустевал, поезд угоняли куда-то на экипировку для новой поездки, и Клюха плелся куда глаза глядят, чтобы, почти незаметно для самого себя, оказаться у того самого дома, что стеклами окон ловит блики в этот период года так и не замерзшей Волги, и, отыскав и тут наблюдательный уголок, следить, когда выйдет из дома Марина, чтобы потом, вроде ненароком, повстречать ее и продлить минуты блаженства, уловив в ее глазах неподдельную радость.
Но вот что подрывало его настроение: Марина быстро о нем забывала. Еще шла рядом, а уже думы у нее были где-то далеко, и, спохватившись, она иногда даже недоумевала, что рядом с нею именно он.
И тогда он унырливо терялся в толпе, если таковая возникала на их пути, или просто ответвлял от их общего стержневого пути свои стопы и предавался всевозможным переживаниям и угрызениям, которые порой даже перемежались слезами.
О том, что он влюблен до потери всего, что только мыслимо для человека, Клюха заметил давно. Но одновременно – краем еще непораженного этой пагубой сознания – он понимал: любовь не может быть взаимной и рассчитывать ему на счастье также глупо, как, скажем, считать себя внуком непальского короля.
Но, к сожалению, этот краешек сознания не мог освоить более обширного пространства и потому оставался той частью, которая пыталась тормозить его безумство, а остальная беззастенчиво занималась варварским расхищением чувств.
Осложнения же его бытия крылись еще и в том, что Перфишка, найдя работу киномехаником в каком-то мелком захолустном Доме культуры, после каждого возвращения Клюхи якобы с поисков куда бы устрять учиться в лицо выговаривал ему, что пора и честь знать. А то так привыкнет на пожизненное иждивенство.
И, может, отчасти это влекло Клюху на вокзал, к поезду из Урюпинска. Ему хотелось повстречать кого-нибудь из тех, у кого можно было бы без болезненных угрызений перехватить денег, чтобы небрежно кинуть их к ногам Перфишки и этим закончить с ним отношения. Тем более что Клюха раза два видел того в компании Копченого и мужика, пытавшегося посягнуть на Марину.
Теряясь в пристрастном к путешествиям сословии: цыганах, что теперь присучились ездить не на лошадях, как во все времена, а на поездах и потому заполняющих все еще необжитые площади вокзалов, включая туалеты; азиатов, которые хоть и числом поменьше, но тоже куда-то явно пытались откочевать; и чумазых, вороватого вида, подростков, которые длили свои бега из дома, стараясь не попадаться на глаза милиции, Клюха чувствовал себя вольготно. К нему ни разу не подошел ни один блюститель, считая, что этот парень не из тех, кто мог дать тягу. Но понималось им и другое. С каждым новым посещением вокзала у него все больше и больше появлялся шанс однажды быть застигнутым вопросом: «А куда ты, молодой человек, едешь?», и тогда может состояться самый большой позор: его с милицией возвратят домой. Можно, конечно, сослаться, что он гостюет у Охлобыстиных. Ведь,
