перестанут смущать вас, как только вы добьетесь первого успеха в вашем предприятии. Сейчас же они неизбежны: вы вышли на свет после долгого затворничества и населяете мир разными призраками и страхами, но погодите – вы скоро увидите, что они так же неестественны, как великаны и людоеды в детских сказках. Для меня поразительнее всего в жизни то, что все в нем теряет свое кажущееся свойство при первом же прикосновении. Так будет и с вашими страшилищами.
– Но я женщина! – жалобно произнесла мисс Гепзиба. – Я хотела сказать: леди, но это уже не вернуть…
– Так и не будем толковать об этом! – ответил художник. – Забудьте прошлое. Вам же так будет лучше. Я скажу вам откровенно, милая моя мисс Пинчон, – мы ведь друзья? – что я считаю этот день одним из счастливейших в вашей жизни. Сегодня кончилась одна эпоха и начинается другая. До сих пор кровь постепенно застывала в ваших жилах от сидения в одиночестве, между тем как мир сражался с той или иной необходимостью. Теперь же вы предприняли осмысленное усилие для достижения полезной цели, вы сознательно подготовили себя к деятельности. Это уже успех, это покажется успехом всякому, кто только будет иметь с вами дело! Позвольте же мне иметь удовольствие быть первым вашим покупателем. Я сейчас хочу прогуляться по морскому берегу, а потом вернусь в свою комнату. Мне достаточно будет на завтрак нескольких вот таких сухарей, размоченных в воде. Сколько вы возьмете за полдюжины?
– Позвольте мне не отвечать на этот вопрос! – сказала Гепзиба со старинной величавостью и меланхолической улыбкой. Она вручила ему сухари и отказалась от платы. – Женщина из дома Пинчонов, – сказала она, – ни в каком случае не должна под своей кровлей брать деньги за кусок хлеба от своего единственного друга!
Холгрейв вышел, оставив мисс Пинчон не в таком тягостном, как раньше, расположении духа. Вскоре, однако, она вернулась к прежнему состоянию. С тревожным биением сердца она прислушивалась к шагам ранних прохожих, которые появлялись на улице все чаще. Раз или два шаги как будто останавливались – незнакомые люди или соседи, должно быть, рассматривали игрушки и мелкие товары, размещенные на окне лавочки Гепзибы. Она страдала: во-первых, от обуревавшего ее стыда, что посторонние и недоброжелательные люди имеют право смотреть в ее окно, а, во-вторых, от мысли, что эта своеобразная витрина не была убрана так искусно или заманчиво, как могла бы быть. Ей казалось, что все счастье или несчастье ее лавочки зависит от того, как она расставила вещи, заменила ли лучшим яблоком другое, которое было в пятнах; и вот она принималась переставлять свои товары, но тут же находила, что от этой перестановки все становилось только хуже.
Между тем у самой двери встретились двое мастеровых, как можно было заключить по грубым голосам. Поговорив немного о своих делах, один из них заметил окно лавочки и сообщил об этом другому.
– Посмотри-ка! – воскликнул он. – Что скажешь? И на этой улице началась торговля!
– Да!
