чтобы на кухне хорошо угостили работников. Однако священник продолжал стоять. Казалось, в этой уютной комнате ему было не по себе; отказался он и от вина, предложенного хозяином.
– Как вам угодно, – сказал мистер Йорк. – Вам, видно, вспомнились восточные обычаи, – вы не хотите пить и есть под моим кровом из опасения, что это обяжет вас к дружбе со мной? Успокойтесь, я не столь щепетилен или суеверен. Вы можете выпить хоть весь графин или угостить меня бутылкой лучшего вина из вашего погреба, я все равно буду с вами спорить, где бы мы ни встретились – в церкви или в суде.
– В этом я ничуть не сомневаюсь, мистер Йорк.
– Мистер Хелстоун, неужели вам в вашем возрасте не тяжело гоняться за бунтовщиками, да еще в такую непогоду?
– Мне никогда не тяжело выполнять мой долг, а в данном случае мой долг – истинное удовольствие. Поймать преступников – дело благородное, достойное самого архиепископа.
– Вас-то оно, во всяком случае, достойно. Но где же Мелоун? Уж не навещает ли он больных и страждущих? Или тоже ловит преступников, но в другом месте?
– Он сторожит фабрику Мура.
– Вот как! Надеюсь, Боб, – Йорк обернулся к Муру, – ты не забыл оставить ему вина для храбрости? – И, не дожидаясь ответа, быстро продолжал, по-прежнему обращаясь к Муру, расположившемуся тем временем в старинном кресле у камина: – А ну вставай, Роберт! Вставай, дружище! Здесь сижу я. Усаживайся на диван или на любой стул, только не сюда… Это мое место и больше ничье…
– Почему вы так пристрастны к этому креслу, мистер Йорк? – осведомился Мур, лениво повинуясь приказанию.
– Мой отец любил его прежде меня – вот тебе и весь сказ. Этот довод ничуть не хуже доводов мистера Хелстоуна, которые он приводит в оправдание многих своих взглядов.
– Мур, вы собираетесь уходить? – спросил мистер Хелстоун.
– Нет, Мур еще не собирается, – вернее, я еще не собираюсь отпустить его: этого скверного малого еще надо отчитать.
– За что, сэр? В чем я провинился?
– На каждом шагу наживаешь себе врагов.
– А мне-то что! Мне безразлично – любят или ненавидят меня ваши йоркширские болваны!
– То-то и оно! Ты считаешь себя чужим среди нас! Отец твой, тот никогда бы так не сказал. Что ж, отправляйся обратно в свой Антверпен, где ты родился и вырос, mauvaise tête[2].
– Mauvaise tête vous-même; je ne fais que mon devoir: quant à vos lourdauds de paysans, je m’en moque![3]
– En revanche, mon garson, nos lourdouds de paysans se moqueront de toi; sois en certain[4], – ответил Йорк; он говорил по-французски почти столь же безукоризненно, как и сам Мур.
– C’еst bon! C’est bon! Et puisque cela m’estégal, que mes amis ne s’en inquietent pas![5]
– Tes amis! Ou sont-ils, tes amis?[6]
– Je fais, echo, ou sont-ils? Et je suis fort aise que l’écho seul y repond. Au diable les amis! Je me souviens encore du moment ou
Дурная голова (
Сами вы дурная голова, я только делаю свое дело, а что до ваших олухов крестьян, плевать мне на них! (
Смотри, дружок, как бы они не наплевали на тебя! (
Ну и отлично. Раз мне самому все равно, то и друзьям нечего тревожиться! (
Твои друзья, да где они, твои друзья-то? (
