и мне даже стало казаться, что не ударю его кирпичом, а вызову на честный бой, как это делал всякий раз, когда хотел кого-то проучить. Но, близко увидев улепленную веснушками морду Месяца, я вдруг почувствовал, что-то во мне оборвалось, как гиря у стенных часов, и когда он скатился к моим ногам, врезал я ему между глаз.
Последнее, что я помню, это голос Оли Олениной:
«Спасибо, Гена, ты настоящий мужчина!»
Что было удивительным, дома меня на этот раз не воспитывали. Может, отчаялись. А скорее всего, маме, ходившей за моими документами, рассказали Оля или еще кто другой о том, что я невиновен. Хотя если бы мои «деяния» квалифицировал профессор права Викентий Валерьянович, он бы нашел, что в моем поступке было чистопородное уголовно наказуемое действо, а Колька Месяц – просто, как у нас говорят, шалыган. Так я был впервые прощен.
По слухам, Месяц долго лежал в больнице с сотрясением мозга, явился в класс ниже травы, тише воды, даже учиться стал лучше. Только голос начал пресекаться заиканием. И совсем недавно мы с ним встретились на Тракторном.
«З-здор-во, к-рестный! – сказал он.
«Привет», – не поняв, кто передо мной, ответил я.
«З-здо-рово т-ты тог-да меня, – с так и непонятой мной веселостью вспомнил он, и мы расстались с теплотой, с какой разлучаются ближайшие родственники, обменявшись адресами и телефонами. Хотя ни звонить, ни заезжать друг к другу так и не удосужились.
А в тот год, когда меня последний раз выперли из школы, началась война… И все четыре года, пока она шла, я не слышал, чтобы хоть кто-нибудь мне сказал: «Генка, будь человеком!» Хотя я им, как покажет мой дальнейший рассказ, конечно же, не был.
Норма
В мае сорок первого к нам приехал дядя Вася. Он служил пограничником, видимо, знал больше других, и потому, куда бы ни уходил: на рыбалку, на пляж, просто в город, предупреждал, где его искать, если что-то случится. И с наивностью, граничащей с глупостью, я спросил: чего он, собственно, ждет?
И тот ответил: «Начала войны».
Для меня это было больше, чем непонятно. Какая может быть война, когда мы бойко распеваем такие устрашающие песни, что, кажется, услышав их, враги дрожат там, у себя в норе, денно и нощно, без перерыва на обед. А потом товарищ Сталин сказал…
Я вспомнил, как мы выкалывали глаза портретам полководцев, которые оказались врагами. Новые учебники вышли уже без них. И если дядя Вася не был бы мне родственником, я донес бы куда надо за слухи, которые он, не таясь, говорит даже незнакомым людям. Но, мне кажется, меня опередил бы сосед Савелий Кузьмич. Это он, говорят, разоблачил какого-то партийца, который додумался на старости лет газеты вслух читать и разные объяснения к заметкам делать. Прочел он как-то статейку про птицеферму и воскликнул: «Так при чем тут милиция, коль куры дохнут!»
Савелий Кузьмич переспросил. А потом, наверно, сделал правильную оценку поведения соседа. Газеты надо читать молча. А то каждый возьмется плести, что на ум взбредет. Не до того еще договоримся. Пишут-то в газету люди умные и – на все режимы – проверенные.
