естный человек, в Англии же его давно прозвали великим филантропом.
ПРОЛОГ
В разных местах земли птицы поют по-разному – то ли оттого, что места другие, то ли оттого, что птицы другие. Курский соловей щёлкает, московский воробей чирикает, финский филин гукает, кавказский орёл клекочет, а иерусалимский удод постанывает. Весь этот веер звуков составляет, как ни странно, песню – не вопль о помощи и не предсмертный вой, а именно песню, посредством которой певун передаёт и оглашает свои чувства. В точности так ведут себя и люди; они, как видно, выучились этому у птиц, которые старше нас с вами.
На рассвете объединённая птичья песня висит над Бомбеем как полог – как будто само небо, его обращённая к земле жёлто-розовая подложка, тесно набита птицами: поющее бомбейское небо! А если, слушая, запрокинуть голову и вглядеться – нет там никого: ни попугаев, ни павлинов, ни сизых голубей с морскими воронами, ни золотых цапель с чёрными коршунами. Никого нет. То ли они ещё не поднялись со своих ночных мест и только прочищают горлышко, то ли сидят в кронах деревьев, укрытые листвой, и перекликаются, радуясь тому, что дожили до этого дня. Всё может быть… Особенно жаль, что нет павлинов; а ведь где ж им ещё быть, как не в Индии?
Бомбей с головой погружён в зелень – во всяком случае, колониальный старинный Бомбей португало-британской застройки, когда высотным сооружением считалась пожарная каланча для дальнего дымового обзора. Улицы, до краёв залитые публикой, словно прорублены в джунглях. Для полноты картины то здесь, то там появляются пыльные, размером с ведро, какие-то мусорные обезьяны с бесстрашными и дерзкими глазами; они ведут себя совершенно независимо, а то и нагло. Да и публика весьма своеобразна; в своих одеждах, свёрнутых из разноцветных полос и жгутов, она похожа на массовку из голливудского фильма об Индии… О, а вот и корова! Она флегматично шествует, публика уступает ей дорогу. Это, собственно говоря, и не корова, а зебу с горбом на спине. Кто её знает, куда она направляется! Жаль, что это горбатая корова, а не красавец-павлин с драгоценной короной на точёной головке. Но, как говорится, на нет и суда нет, и эстетические чувства индийцев следует уважать: корова нравится им больше, чем павлин. Окажись сейчас вон та старушка, закутанная в лёгкий розовый мешок, на парижских Елисейских полях или на Красной площади в Москве, где в каменном зиккурате отнюдь не зебу залёг, – старушка эта, пожалуй, не сдержала бы возгласа удивления: никаких тебе коров, а прохожие, вырядившиеся нелепо, вертят головами по сторонам, как будто их подстерегает охотник с ружьём или метким луком. Нет сомнений в том, что зебу ей куда ближе и родней, чем покойный Ульянов в хрустальном сундуке.
Равно как и в том, что век назад эта зеленейшая бомбейская улица не сильно отличалась от нынешней – ну разве что не толклись здесь, как мошкара, какие-то жёлтые моторикши, выполняющие роль таксомоторов. А зебу был посреди дороги, и старушка в розовом мешке – была… Незаметно переходя из поколения в поколение, индийцы словно бы и не перестают жить, а продолжают своё задумчивое существование, и, перетекая из одного замкнутого кольца в другое, следуют бесконечной линии священной Восьмёрки.
Итак, старушка, решившая немного отдохнуть, опустившаяся на корточки и прислонившаяся спиною к ограде особняка – была. Как был и старинный особняк за богатой оградой, в глубине парка. Даже и не особняк, а, скорее, дворец позапрошлой, наверно, эпохи, в котором проживал во время оно португальский губернатор до того самого дня, когда и дворец с парком, и окружавший резиденцию город Бомбей был получен вместе со всем прочим приданым принцессы Катерины де Браганса её британским женихом – королём Карлом Вторым. И это очень даже укрепило сердечную дружбу между двумя дворами и народами и поспособствовало британскому освоению Индии; карта мира обрела новые очертания. Но тот, кто предположит, что в основу всего этого куртуазного карнавала легла любовь между Екатериной и Карлом, попадёт впросак: любовь тут была не к месту, как корове седло. Есть вещи поважней, чем любовь – политические страсти, например, жёстко заключённые в скорлупу династических браков… И вот у ворот дворца, в караульной будке, стоит по старой памяти часовой. По старой или по новой – но вот он тут, с ружьём и в военной шапке. Раньше он караулил португальцев, потом англичан, и нынче продолжает свою службу: кого надо, того и караулит. Розовую бабушку его дежурство у забора ничуть не удивляет – точно так же, как и явление зебу посреди дороги. Так было четыреста лет назад, то же самое и сейчас. Да и завтра, если что-то вообще будет – так то же самое: «Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». Мудрый старый еврей Экклезиаст был прав, а мы до сих пор не можем уразуметь, как это он вдруг взял и обо всём догадался. Связь времён, вот что это такое! Прозрачная, как янтарь с древней мухой в сердце! Появись Экклезиаст сегодня утром и скажи всё, что он сказал три тысячи лет назад, – никто бы ему не поверил.
В зелёной тени улицы к двустворчатым воротам дворца подкатывает и останавливается
