грусть мою, как пыль, со лба.Она – дорогой мнится вековой.
В обыденной моей петляет лире…
И шепчет каждый шаг, что я – живой.
Что я не смертник – путник в этом мире.
Встреча
Январь синеет. В сердце нега.
Надеждой светит свежий снег.
Но странный, как январь без снега,
ко мне подходит человек.
Он в куртке, что серей асфальта,
и взгляд его для жизни слеп.
Он смотрит в сторону куда-то
и просит денег дать на хлеб.
Мне б как-то увернуться споро,
ведь в синий вечер, в белый шум
я из привычного затвора
не так уж часто выхожу.
Всё это как-то «некрасиво»,
обычны этаки дела:
какой там хлеб, скорей на пиво
мужик сшибает с похмела.
Уверен он, что я счастливый:
есть где-то дом да горсть деньжат.
И рядом мнётся молчаливо,
и руки вроде не дрожат…
Шучу маленько для порядка:
не будешь коркой, мол, согрет…
Даю какую-то двадцатку
и следом пачку сигарет.
Огней опилки взгляд мой колют…
Нежданный кончен разговор:
ему – брести по белой воле,
мне – в тёмный двигаться затвор…
В больнице
Как он ждал дождя!
Чтоб ударил,
сильный,
чтоб жару дожал
до прохлады
синей.
Память вороша,
он под лунным мелом
у окна лежал
на кровати белой.
…Умер –
не исчез:
в тайну обратился.
На могильный крест
тем дождём
пролился…
Ночное окно
Свет одинокий в окне
тайною немо карает.
В медленном этом огне
чья-то судьбина сгорает?
Ведь засвербела весна,
дом, как смогла, отдышала…
Что же окну не до сна?
жжёт, будто жёлтое жало.
Кто там, безвестный, за ним?
Мыкает серую долю?
Болен, нуждою гоним,
долгой придавлен бедою?
Но не разверзнется мне
это житейское море.
Свет в одиноком окне
всё не разрушится тьмою…
Осенние цветы
Замерзают мои георгины…
Ветры серой тревогой подули,
растолкав на ветвях вороньё.
И по бархату тихой петуньи
чуть скользнуло зимы лезвиё.
Заострились, осунулись астры,
оробев перед завтрашним днём.
Лишь бархотки пылают прекрасно
медно-жёлтым тягучим огнём.
Вот, головки кудлато откинув
на ограды шатучий костяк,
свет растерянный пьют георгины,
комья красок сжимая в горстях.
Цедит
