я должен был передавать не потому, что такой храбрый, а потому, что у меня одного было прилично с языком. Книжки я прятал не из надежды изменить мир, а потому, что приучили нас книжки уважать. К Оле в ссылку не поехать? Уж это точно была не политическая деятельность, это было свидание. Или я мог не думать головой? Нет, не мог. И, как всякий человек в юном возрасте, хотел своими мудрыми мыслями поделиться. Какая же все это политическая деятельность?..
Он пытался на конференции объяснять: хорошего выбора не было в те времена. В этом и состояло главное качество эпохи, это очень важно понять.
Тем и отличаются плохие времена, что нет хорошего выбора.
…Рисковать самим собой – это ведь мечта, роскошь. А вот что делать, когда общество состоит сплошь из заложников? Когда существует круговая порука, что ни выбери – кого-нибудь да предашь. Хочешь быть лучше других, хочешь чистеньким остаться? Не дадут, не получится. Выбирать приходилось не между коллаборационизмом и героическим сопротивлением, не между подлостью и гражданской доблестью, а между одним грехом и другим.
Да, ужасно я свое семейство тогда подвел. Правда, ни в малейшей степени не по тем причинам, которые дискутировались на конференции «Стратегии политического активизма: подпольные диссидентские кружки второй половины XX века». Такого греха на душу я все же не взял.
Но существовала моя семья. Настрадавшиеся люди, которым достались настоящие боль и голод, страх, кровь. Они добрались наконец до тихой заводи, до временно оттаявшей полыньи. Их-то, пуганых своих родственничков, я отдал на заклание. Отнял у них единственное сокровище – себя…
На него возлагались все их робкие надежды на успех. На возрождение даже в какой-то степени семейного имени. Потому что имя, старательно забытое, у них когда-то было, род их был когда-то достаточно процветающим и разветвленным. Ко времени его детства семейство состояло из намертво замолчавшего отца, испуганной матери и нескольких тетушек-вдов; и всем скопом они его воспитывали. Музыке учила одна тетушка, языкам другая. Против языков отец возражал: для чего? С кем мальчик будет по-английски разговаривать?
У них был участок в плодово-ягодном кооперативе, где отец построил домик, пугавший мать размерами – на полтора квадратных метра больше дозволенного уставом кооператива. Только теперь Андрей догадывается, о каких вишневых садах и наследственных потрескавшихся колоннах напоминал отцу тот сарайчик. А тогда он ненавидел домик и участок, который его заставляли вскапывать и удобрять. По собственной воле он приезжал туда только дважды: чтобы спрятать, а потом забрать особо важные Юрины бумаги.
И ведь отец оказался прав насчет языков. Излишняя образованность привела к преступному общению с иностранцами.
На конференции обсуждали вопрос: можно ли говорить о результатах диссидентской деятельности начала второй половины XX века в категориях победы и поражения? Возможно ли считать печальные
