слова и позволяющее оторвать от себя, объективировать собственную волю и силу, передавая ее потусторонним силам.
Богу наши песни и стихи, строго говоря, не нужны – Он может понять даже наше мычание, как говорил апостол Павел. Августин Блаженный в «Исповеди» до середины текста все вопрошает: «Господи, зачем Тебе моя исповедь, коли Ты и так все знаешь и ведаешь наперед?» И лишь потом Августин восклицает, Господи! я понял, зачем я это делаю: «Исповедь перед Тобой нужна мне!» И мы вослед за Августином можем сказать, что гармония песни, стиха, молитвы и заклинания нужны прежде всего нам для лучшего запоминания и легкого воспроизведения. В этом отношении мы ничем принципиально не отличаемся от компьютера и магнитофоаа, которых, кстати, и придумали по подобию и образу своему.
Если совесть – этическое порождение человека, то как продукт культуры человек возник из песни и рисунка – эти образы, слова и ритмы надо было не только лично воспроизводить, но и транслировать другим, превращать в норму, включать в цикл социальной жизни, например, охот или земледельческих работ или номадному циклу кочевника-скотовода – вот почему во всех религиях и культах литургический год совпадает с сельскохозяйственным или, более обще, с хозяйственным.
В своем первозданном смысле песня сохранилась в молитве. Это – первый наш говор с Богом и собственной совестью. У неверующего на молитве губы немеют и язык коснеет – смысл молитвы не в словах, а в вере. Большинство сакральных текстов, с точки зрения стороннего исследователя, почти лишены смысла и эстетической красоты (хотя порой в этих пениях, молитвах, псалмах и гимнах прорываются удивительно глубокие мысли. Сильнейшее впечатление производит, например, один из баптистских гимнов: «Благодарю Тебя, Господь, что мне неведомы Твои пути», еще более потрясающ многократно повторяющийся финал «Страстей по Матфею» Баха – «А Я говорю вам – будьте мирополны», до тех пор, пока не начинает пониматься основное, с чем же Он пришел) – за словами и звуками стоит невыразимое и невысказываемое, как за иконой стоит вовсе не левкас, и не доска, а незримый образ.
Песня, и это отличает ее и от рисунка, и от любого другого, всегда предельно авторизуется нами – и наше исполнение есть не просто интерпретация, а авторизация песни. Окуждава каждого из нас – наш Окуджава и у каждого он свой и разный, а уж поем мы Окуджаву совсем непохоже.
На этом принципе и построена молитва. «Отче наш» дан всем христианам, но каждый из нас произносит это от себя и про себя, каждому дано сказать в этой молитве-песне свое, неповторимое и одиночное. И каждый иудей – царь Соломон и царь Давид. И «Песня песней» поется всяким сущим. А несущие бьют веслами по волнам и горланят свою бездомную «Дубинушку». Нам самим выбирать: мы – сущие из надрывающих молитву или демонстраторы, братаны в красных пиджаках и с партбилетами за душой…
Статьи подобного рода принято заканчивать
