присутствовавших. У каждого появилось предчувствие трагедии. Дитрих трижды ударил в ладоши и произнес установленные слова:
– Скрестите шпаги!
И в ту же минуту в воздухе засверкали все четыре шпаги. Все в зале принялись следить за поединками с напряженным вниманием, затаив дыхание. Первое нападение с обеих сторон было как бы пробным, противники, казалось, приноравливались друг к другу.
Силы Юлиуса и Франца были равны. Вызванный ревностью припадок гнева, овладевший Францем в первую минуту, сменился теперь холодной злобой. Юлиус же был просто прекрасен. Он светился спокойствием, решительностью, храбростью, грозившая ему опасность придавала решимости его мужественной красоте. Впрочем, с обеих сторон обнаруживалось так много ловкости и смелости, что можно было назвать этот поединок скорее упражнением в фехтовании, нежели дуэлью, если бы быстрые наскоки и еще более быстрое парирование время от времени не напоминали присутствовавшим, что человеческая жизнь зависела от острия мелькавшей шпаги.
Вопреки установившемуся обычаю студенческих дуэлей, которые, собственно говоря, представляют собой более или менее опасную фехтовальную игру, ни Юлиус, ни Франц не произносили ни слова. Что же касается другой пары дуэлянтов, то их поединок казался гораздо серьезнее и страшнее. Преимущество Самуила Гельба перед противником состояло в его высоком росте и в самообладании, которое никогда не покидало его. Но Отто Дормаген отличался подвижностью, пылкостью, решительностью, внезапностью и смелостью движений, которые невозможно было предугадать. Это было редкое, захватывающее зрелище: с одной стороны – спокойное хладнокровие, с другой – жгучая ярость.
Такое противоречие увлекало зрителей, шпага одного напоминала зигзаг молнии своими быстрыми и внезапными движениями, удары противника, напротив, были верны, определенны и прямы, как шпиль громоотвода. Самуил не мог удержаться от словоизлияний. Отражая с небрежностью яростные выпады Отто, он сопровождал каждый свой удар злой насмешкой в адрес противника. Он давал указания Дормагену, предупреждал его, давал советы, как учитель фехтования своему ученику.
– Плохой ответ. Я нарочно открылся! Начнем снова. Вот, уже лучше! Вы научитесь, молодой человек. Стойте! Я целюсь в грудь!
С этими словами он действительно чуть не пронзил грудь Дормагена, который избежал удара только благодаря ловкому прыжку назад. Однако такая пренебрежительная самоуверенность начала не на шутку раздражать Дормагена. Он принялся делать еще более рьяные выпады. Самуил же не унимался, и его ядовитый язык работал в такт со шпагой. На его лице читалось злорадное торжество. Чувствовалось, что опасность была его стихией, катастрофа – наслаждением, смерть – жизнью. И он был по-своему прекрасен: резкие, угловатые черты его лица дышали демонической красотой. Ноздри раздувались, в улыбке обнаруживалось еще больше ледяной дерзости, чем обычно; его карие, с красноватым отливом глаза сверкали, как у тигра, в них можно было прочесть полнейшее презрение к жизни. Кровожадная радость,
