ие ребер, плоских и прижатых друг к другу.
Не может, бедная, на пианино играть. И деньги считать – пальцы верхних или передних конечностей превратились в крыло. Но вся проблема в том, что прежде, чем парить, крыльями надо махать довольно долго. И сильно.
У птицы маленькая голова и в ней небольших размеров мозг с почти отсутствующей корой – для полета мозги особенно и не требуются. Зато требуются «взлеты и падения» с самого детства.
Птице не нужно постельное белье, а можно на любой жердочке или перекладине, поджав ногу, уложив голову под крыло, крепко, но чутко вздремнуть.
И семьи у птицы нет, и никаких обязательств: попела, повстречалась, не понравилось, улетела. Залетела, свила гнездо, снесла яйцо, выходила, вырастила довольно быстро, отправила, куда глаза глядят. Снова свободна, предоставлена самой себе.
Только вот зимой в Москве птицам холодно. И есть нечего. И не скажешь же: пойди, устройся на работу…
Авгур
Сегодня в центре я присела на черную волну мрамора, на разогретый от жары постамент памятника. Самый главный писатель задумчивой и ссутуленной фигурой громоздился над площадью. Неподъемный, он сурово и скорбно нависал над множеством беспечных, легких и плоских людей в розовых маечках, темных очках, шортах, сандалиях. Самый главный писатель царил над всеми, кто бездумно отдыхал, листал журналы, ожидал кого-то, присев на теплый мрамор его постамента. Я сидела, вытянув ноги. К моей левой сандалии подошел розово-сизый голубь. До этого он прогуливался мимо ждущих и читающих с видом существа, которое раздумывает, что бы такое выкинуть, чем бы привлечь внимание. Он отличался от прочих голубей приплясывающей походкой, какой-то неуловимой странностью: вытянутая шея, изумленно выпученные бусины глаз, склоненная вбок голова. Этот изумленный, удивленный голубь подошел ко мне, близко-близко, и стал рассматривать цветочки на моей сандалии, вытягивая шею, наклоняясь, словно намеревался клюнуть, попробовать один из цветочков на вкус. Он замер совсем близко, украдкой заглядывая мне в глаза. Я протянула руку, если бы хватило смелости, наверное, можно было погладить его по голове. Голубь заметил, что своим абсолютным бесстрашием привлекает внимание. Он постоял еще немного, касаясь крылом бахромы на джинсах. И потом начал танцевать на брусчатке перед моими вытянутыми ногами. Сначала я подумала, что это сумасшедшая, утомленная от городского шума и жары птица. Голубь-чудак. И тогда, конечно же, не удивительно, что он подошел именно ко мне: меня любят чудаки, я отвечаю им взаимностью, я, кажется, иногда понимаю, что они хотят сказать, о чем молчат. И теперь вот в моей коллекции будет еще и из ряда вон выходящий голубь. Мы, в общем-то, понравились друг другу. Тем временем птица плясала перед сандалиями, переваливаясь и прихрамывая. Потом голубь принялся крутиться на одном месте, долго-долго, немного пошатываясь, теряя равновесие, заваливаясь набок. Потом голубь снова застыл и ждал чего-то. У него был залихватский и придурковатый вид. Однажды я отчетливо поняла, что человеку, кем бы он ни был, ни при каких обстоятельствах нельзя смотреть свысока на птиц, считать их низшими существами. На любых птиц, независимо от размаха их крыльев, высоты их полета. Видимо, это тест на гордыню. Его очень легко нечаянно завалить, срезаться в спешке, когда несешься весь такой занятой и увлеченный куда-нибудь, где тебя ожидают, где ты необходим.
Возможно, голубь рассказывал своим танцем о том, что доброта существует в этом городе (в метро я обдумывала свою любимую тему, что в мире вокруг, кажется, существует только меньшее и большее зло, целые матрешки зла, укладывающиеся одна в другую до бесконечности, кегли зла, выстроенные в ряд, мимо которых надо лавировать на своем маленьком скейте, а кегли все ближе одна к другой, все ближе день ото дня, год от года). Возможно, голубь хотел мне сообщить на общем немом языке, что добро – это всегда чудачество и бесстрашие. Что оно частенько кажется странным со стороны. Что не надо бояться, оно не клюнет в цветочек сандалий, вот оно, совсем рядом, можно запросто протянуть руку и погладить его.
Позже я припомнила, что древние греки уделяли много внимания поведению птиц. Они следили за птицами, предсказывали по их полету будущее, победы или поражения в войнах. Они толковали по нечаянно увиденным птицам свою судьбу. Удачи в любви. И потери. Голубь еще некоторое время постоял рядом со мной. Потом снова немного покрутился на месте. Это внушало тревогу за его здоровье. Вдруг, стало умопомрачительно жаль существо, крутящееся на одном месте в центре огромного города, предоставленное самому себе, рискующее сойти в ума, перегреться, утерять понятие о том, что делать дальше. Я и сама от тревоги за голубя утеряла нить этого дня, позабыла, куда надо спешить. Голубь все крутился на месте, и я начала волноваться, сможет ли он остановиться или в крошечной птичьей голове что-то щелкнуло, шпингалет задвинулся и птица-фрик обречена вечно кружиться на одном месте, пока не потеряет сознание. Может быть, на него надо подуть. Или сказать ему что-нибудь ласковое и заботливое. Тревога длилась не более одного сердечного сокращения. Розово-сизый голубь-шут, приплясывая, переваливаясь, побрел зигзагами
