morte;Les amoureuses du jourd’huy
En se vendant aiment celuy
Qui le plus d’argent leur apporte.[50]
– Вова, ты несносен! Мы на русский просили, а не на французский!
– Да? – удивился несносный. – Что ж вы сразу не сказали. S’il vous plaît, mademoiselles, s’il vous plaît[51]. Вот вам точный перевод:
Словно солнце, горит, не сгорая, любовь,
Словно птица небесного рая – любовь.
Но еще не любовь – соловьиные стоны,
Не стонать, от любви умирая, – любовь![52]
– Это с французского или с немецкого? – уставились в недоумении на чтеца десятиклассницы.
– С фарси, – сказал чтец.
– Опять ты со своими стихами, Брамфатуров! – возроптал Ерем.
– К сожалению, Ерем, это не мои стихи, как впрочем, и вот эти, словно с тебя, Никополян, списанные, о тебе, Хореныч, сказанные:
Дитя печали, гнева и гордыни,
С тысячелетней тяжестью в очах…
Реакция Ерема если и была предсказуема, то только лишь поначалу. Да, он вскочил, готовый физическим воздействием оградить свою личность от интеллектуальных посягательств третьих лиц, но вдруг задумался, сел, хлебнул из стакана теплого какао и попросил повторить. Брамфатуров повторил. Никополян кивнул, соглашаясь. Его только сроки не устроили: ему хотелось, чтобы тяжесть в его очах насчитывала, как минимум, три тысячи лет, то есть, ровно столько, сколько патриотическая традиция насчитывает за плечами многострадального армянского народа.
– Блажен народ, чье имя отсутствует в анналах истории, – вздохнул Брамфатуров после нескольких безуспешных попыток совместить размер стиха с требуемым числительным. Но тут девочки, потеряв терпение, потребовали еще стихов: не о Ереме, само собой, а о любви, разумеется. Брамфатуров вопросительно взглянул на сотрапезников. Десятиклассницы, уговорив какую-то мелкоту из младших классов поменяться с ними местами, пересели поближе. Чудик хихикнул, Витя усмехнулся, Грант занялся последней сосиской, Рачик-Купец выдвинул условие:
– Только, чур, не спрашивать у Вовы, чьи это стихи. У нас не урок, у нас перемена…
– Причем большая, – тоскливо заметил Бойлух.
– Пусть лучше скажет нам, о чем он там с Антилопой по-французски трепался, – внес альтернативное предложение Витя Ваграмян.
– Пытался донести до нее простую истину о том, что голодное брюхо к учению глухо, только и всего, – пожал плечами Брамфатуров.
– Да? – сделал недоверчивое лицо Виктор, явно стараясь оттянуть экзекуцию рифмой до самого звонка на урок. Однако не тут-то было – любительниц поэзии на мякине прозаических препирательств не проведешь.
– Стихи! Стихов! Любовных!.. – потребовали с соседних столов.
– И желательно на немецком языке, – уточнили десятиклассницы из 10-б…
– Чтоб потом мучить нас еще и переводом?! – запротестовали мальчики. – Ни шиша! Читай, Вова, сразу на русском.
– Не обессудьте, девочки, но угощали меня они, а не вы. А мы – поэты, проститутки, политики, чтецы и декламаторы – народ такой: с кем ужинаем, с тем и танцуем, – принес как бы свои как бы извинения
Пожалуйста, барышни, пожалуйста (фр.).
Омар Хайям в переводе Г. Плисецкого.
