стало невыносимым бедствием для страны. Напрасным оставалось строгое исполнение строгих законов против обрезывания и подделки монеты. Каждую сессию Олд-Бейлийский суд делал страшные примеры наказания. Каждый месяц на Голборн-Гилл были отправляемы целые партии по 4, по 5, по 6 человек, уличенных в обрезывании или подделке денег. Однажды разом были повешены 9 человек мужчин и сожжена женщина за обрезывание денег. Пользы не было никакой. Огромность выгоды перевешивала для преступников опасность дела. Один из них предлагал дать 6000 гиней казне, если король простит его. Казна отвергла взятку; но молва о богатстве казненного больше возбудила подражать ему, чем запугало его наказание[123]. Строгость наказания даже служила ободрением к преступлению. Обрезывание денег, при всей своей вредности для общества, не представлялось публике таким возмутительным, как убийство, поджог, разбой, даже воровство. Все обрезыватели вместе приносили нации громадный вред; но преступление каждого из них в отдельности было ничтожно. Отдать полукрону не такой, как она получена, а обрезав с нее на полпенни серебра, – это казалось мелким, почти незаметным проступком. Даже в самое жаркое время ропота нации на испорченность денег каждый казнимый за участие в их порче имел на своей стороне всеобщее сожаление. Констебли неохотно задерживали преступников; мировые судьи неохотно предавали их уголовному суду; свидетели неохотно делали показания; присяжные неохотно произносили слово «виновен». Напрасно объяснялось публике, что обрезыватели денег приносят гораздо больше зла, чем все разбойники и воры вместе. В своей сложности зло от них было очень велико; но лишь ничтожная доля его приписывалась каждому из них. Потому вся нация будто сговорилась мешать действию закона. Приговоров о наказании было много; но сравнительно с числом преступлений они были редки, и приговоренные преступники считали себя несправедливо убиваемыми людьми, в твердом убеждении, что их проступок – если стоит называть его проступком – такой же простительный, как проступок школьника, тайком собирающего орехи в лесу соседа. Все красноречие напутствовавшего их священника редко убеждало последовать полезному обычаю, по которому другие казнимые публично признавали перед смертью ужасность своего преступления[124].
Зло развивалось с быстротой, все увеличивающейся. Наконец, осенью 1695 г. дело было в таком положении, что Англия, в практическом отношении, не имела, можно сказать, денег определенной ценности. Получая за вещь монету, на словах обозначавшуюся именем шиллинга, человек получал на самом деле 10 пенсов, 6 пенсов, 4 пенса, как случится. Результаты опытов, деланных тогда, заслуживают того, чтобы упомянуть их. Чиновники казначейства однажды взвесили 200 фунтов стерлингов монеты старого чекана, принятой казной. В 200 фунтов стерлингов следовало быть больше 220 000 унций; оказалось меньше 114 000 унций[125]. Правительство пригласило троих купцов прислать для такого же опыта по 100 фунтов стерлингов
Дневник Нарцисса Лоттрелля наполнен этими казнями. «Le metier de rogneur de monnoye, – говорит Лермитаж, – est si lucralif et parolt si facile que, quelque chose qu’on fasse pour les detruire, il s’en trouve toujours d’autres pour prendre leur place». 1/11 окт. 1695 г.
Очень любопытное свидетельство о сострадательности общества к обрезывателям монеты – проповедь, сказанная в присутствии лорда-мэра Флитвудом (впоследствии епископом илайским) в декабре 1694 г. По словам Флитвуда, «гибельная слабодушная кротость уменьшает бдительность начальств, удерживает полицейских, обольщает присяжных, связывает язык свидетелям». Он говорит и о трудности убедить самого обрезывателя, что он преступник. См. также проповедь, сказанную Джорджем Галли в эдинбургской цитадели нескольким обрезывателям накануне их казни. Галли говорит, что обрезыватели вообще идут на казнь не раскаявшись, и старается пробудить совесть своих слушателей. Он доказывает преступность их дела соображением, которое мне без него не пришло бы в голову. «Если бы теперь предложить вопрос, какой был предложен древле: чей образ есть и написание? – мы не могли бы отвечать, как отвечали Спасителю тогда. Мы можем еще догадываться, чей портрет на монете; а не можем видеть по надписи, чей он: надпись пропала», – так рассуждает Галли. Свидетельство его и Флитвуда подтверждается Томом Брауном, шутливо рассказывающим разговор между священником Ньюгетской тюрьмы и обрезывателем. Приличие не позволяет приводить здесь этот рассказ.
Lowndes’s
