style="font-size:15px;"> – Не приходило в голову приехать сюда. У нас в Кройцберге, знаете, свои курорты.
Девушка села на стульчик, кутаясь в тот же шерстяной жакет, который был на ней во время их первой встречи. Хартман показал ей бумажный пакет, прихваченный им из машины.
– Я взял вино, – сказал он. – Но забыл бокалы.
Дори улыбнулась:
– Что ж, будем пить из горлышка.
Он сел рядом на доски, привалившись спиной к перилам, извлек из пиджака штопор, ловко вынул пробку и протянул ей бутылку.
– Это правда, что где-то здесь живет Геринг? – спросила Дори, отпив вина.
– Правда. Вон там, на острове.
– Должно быть, это государственная тайна?
– Конечно. Если бы он так часто не хвастался своим особняком.
Она вернула ему бутылку:
– Чудесное вино.
– Мозельское. Из старых запасов.
– Я уже забыла его вкус.
– В немецком много сахара и мало солнца. Я угощу вас испанским, из Каталонии.
– А мы до войны любили французское. Его разбавляют водой.
– О, не обязательно.
– Отдавайте бутылку, – засмеялась Дори. – А то мне не останется.
Она поднесла горлышко к губам, и сквозь зеленое стекло ударило солнце. Хартман зажмурился, но не смог отнять глаз от светящейся головки девушки.
– По-моему, это лучшее из того, что может предложить алкоголь, – воскликнула Дори.
– Не забывайте, – самодовольно усмехнулся Хартман, – я ведь наполовину испанец и разбираюсь в вине не понаслышке.
По старой тропе, вздыбленной разросшимися корнями могучих дубов, они вышли к небольшой танцплощадке на опушке парка, где трое дряхлых инвалидов, вооруженных аккордеоном, трубой-пикколо и парой эстрадных барабанов, пытались сладить нехитрую мелодию. Труба заметно фальшивила, барабан сбивался с ритма, но в целом звучание получалось сносным.
– Эта паршивая пикколо никуда не годится, – возмутился худой трубач с искривленными, артритными пальцами, обращаясь почему-то к Хартману, которого видел впервые. – Звук высокий – ей только с концертиной дудеть. Вот была у меня труба, лучше не бывает – так жена продала, зараза. Проели. А эту и не купит никто. Насмешка на инструмент, и только. А труба была чистая, тысяча девятисотого года, мой господин. Я ею на танцах играл.
– А что, старики, «Голубой вальс» можете? – спросил Хартман.
– Это который Штрауса? – уточнил полный аккордеонист в берете, придавленный собственным инструментом.
– Нет, это другой. – Хартман тихонько напел мелодию.
– А-а, это? Знаю, – кивнул трубач. – Это мы играли. Ну, помните?
И немного посовещавшись, пожилые музыканты нестройно, но энергично затянули старый медленный вальс, под который когда-то танцевали их дети, что послужило Хартману основанием пригласить Дори на танец.
От
