густые… Ничего, вытерпел! Пятнадцать лет проходят скоро: мне было тридцать два года. Вот в одно прекрасное утро дают мне подорожную и шестьдесят шесть франков, что я скопил в пятнадцать лет каторги, работая по шестнадцати часов в день, по тридцати дней в месяц, по двенадцати месяцев в год. Нужды нет. Мне хотелось сделаться честным человеком с шестьюдесятью шестью франками, а под моим рубищем скрывалось более добрых чувств, чем под рясой иного аббата.
Но паспорт, черт его побери, был желтый, и на нем еще вверху было написано: «Отпущенный каторжник». Нужно было его показывать везде, где ни проходил, и каждую неделю предъявлять меру той деревни, где меня водворили. Славная рекомендация! Каторжник! Я всех пугал, малые дети от меня прятались, и двери затворяли у меня под носом. Никто не хотел дать мне работы. Проел я свои шестьдесят шесть франков; нужно было чем-нибудь жить. Показывал руки, годные для работы, – меня не хотели слушать; продавал свой день за пятнадцать су, за десять, за пять. Куда! Что будешь делать? Раз меня мучил голод, я локтем выбил стекло в булочной и взял хлеб, а булочник взял меня. Я хлеба не ел, а был сослан на вечные галеры, с тремя буквами, прожженными на плече: покажу, коли хочешь. Это правосудие называется у них рецидивом. Таким образом, я стал пригнанною клячею [9]. Поместили меня опять в Тулон, на этот раз с зелеными колпаками [10]. Нужно было утечь. Для этого понадобилось проломать три стены, подпилить две цепи; у меня был гвоздь, и я утек. Сделали тревогу, запалили из пушек, потому что наш брат каторжник, что твой кардинал, одетый в красное: за нами палят, когда мы выезжаем. Только они стреляли по воробьям. На этот раз не было желтого паспорта, да не было и денег. Я встретил товарищей, которые тоже потерли лямку или перегрызли цепь. Их голова предложил мне место в своей шайке: они резали по большим дорогам. Я согласился и стал тоже резать, чтоб жить. Грабили и дилижансы, и дорожные кареты, а иногда и какого-нибудь прасола верхом. Деньги отбирали, лошадей с каретой отпускали, а человека хоронили где-нибудь под деревом, стараясь, чтоб не высовывались ноги, потом плясали над могилой, чтоб умять немного землю. Так уж я и состарился, проживая в кустарниках, засыпая под открытым небом, гонимый из одного лесу в другой, но по крайней мере свободный и независимый. Такой или другой – всему есть конец. В одну прекрасную ночь нас всех накрыли жандармы. Товарищи разбежались, а я, постарше их, остался в когтях этих кошек с треугольными шляпами. Меня привели сюда. Я прошел уже все ступеньки этой лестницы, кроме одной. Что платок украсть, что человека убить – для меня уже было все равно: кроме палача, мне ничего не оставалось. Дело мое было коротко. Правда и то, что я уже состарился и ни к чему более не годен. Отец мой женился на вдовушке, а я удалюсь в монастырь безголовых отшельников [11]. Вот и все, товарищ.
Я просто одурел, слушая его. Он стал хохотать еще громче прежнего, хотел было взять меня за руку, но я с отвращением отвернулся.
– Приятель, – сказал он мне, – ты что-то невесел. Смотри не струсь перед смертью: знаешь, там на площади придется тебе провести прескверную минуту, но зато это недолго! Мне бы хотелось
Меня опять привели на каторгу (
С осужденными на вечные галеры (
Мне отрубят голову на гильотине (
