латунных машинок вместе и запустить их одновременно, можно было бы, наверно, влиять на движение секунд и минут, замедляя или ускоряя обороты шестеренок…) Что уж говорить о внутренности будильника, который мама однажды отдала мне «на растерзание»!
А лет двадцать назад я даже починил корабельный хронометр, который мне подарили балтийские моряки (у меня есть о нем роман). Затаив дыхание, натягивал слетевшую с барабана цепочку, подкручивал на балансире цилиндрические грузики, регулируя точность хода… Но в это время я был уже взрослый и при всем уважении к точной механике не ощущал мистического замирания. А вот в детстве…
Вспоминаю, как однажды меня, шестилетнего, позвал к себе старший приятель-сосед Пашка Шаклин. Кроме него, никого у них в комнате не было, но он все же приложил палец к губам (от чего я тут же проникся ощущением тайны и приключения). У высокого комода стояли наготове два табурета. Пашка встал на один, а на другой велел встать мне. Перед моим носом оказался коричневый, с бронзовыми накладками, ящик граммофона.
Граммофон был мне знаком давно. Я даже помню, как старший Пашкин брат Володя вместе с моими братом и сестрой и с их гостями-приятелями однажды танцевали под этот граммофон, хотя уже тогда, в пору патефонов и трескучих самодельных радиол, он считался старинной вещью. Да, я видел этот звуковой аппарат часто, но понятия не имел, что там внутри.
Пашка с важностью опытного мага отвел в сторону мятую трубу с тиснеными узорами, снял, поднатужившись, с оси тяжелый, покрытый пыльным зеленым сукном диск и наконец поднял верхнюю доску ящика – словно крышку квадратного сундучка.
– Смотри…
Я и так смотрел, замирая от чудесности происходящего. Из ящика, будто из сундука с кладом, пахло пылью и медью. Мне открылось множество желтых и серебристых валиков, шестеренок и рычажков, посреди которых царила свернутая в спираль стальная лента. Все было непонятно, однако в этом хитром сочетании механических деталей я чуял таинственную закономерность. Пашка с прежним значительным видом вставил в боковое отверстие никелированную ручку, завертел. Часть валиков тоже завертелась, пружина проснулась, стала закручиваться плотнее, ощутимо напрягая металлическую силу. Пашка нажал какую-то планку и сразу ожила вся внутренность граммофона. Завращались маховички, зашуршали зубчатые колесики, с мягким журчанием завертелась блестящая вертикальная ось, на которую раньше был насажен диск…
– Здорово, да? – шепнул Пашка, словно становясь теперь моим сообщником. Я часто закивал и обнаружил при этом, что у меня болтается отвисшая от изумления челюсть. Захлопнул рот, но ни капли изумления не растерял. А еще одним чувством была благодарность Пашке…
Зачем он показал мне все это? Решил похвастаться? Или бескорыстно захотел удивить и порадовать младшего соседа? Возможно, и так – ведь у нас было нечто вроде дружбы, хотя Пашка чаще поддразнивал меня, чем удостаивал приятельского общения. А
