как в четырнадцатом году, в Париже?
– Как забыть! Да тогда ведь за государя…
– А теперь за Костиньку! За мичмана Константина Андреича Трубчинского!
Федотыч берет хрусталь корявыми пальцами.
– Оно конечно. Дай ему Господь всяких радостей…
Граф стоя смотрит на акварельный портрет, потом по-гусарски опрокидывает в себя вино. Разом, до дна. Со стуком ставит бокал, а левой рукой делает взмах, словно хочет показать: мы все такие же, как в молодости! Взмах слишком широк. Рукав шлафрока летит над бюро и цепляет на приборе чернильницу. Чернильница катится на пол. Медная крышка отлетает к печке, а фаянс раскалывается, как ореховая скорлупа. Черная, окруженная частыми кляксами лужица блестит на паркетных плашках.
– Батюшка, вот беда-то!
– Что за беда! Если что-то бьется, это к счастью! – заявляет граф. И с размаха садится в кресло.
– Да ведь прибор-то еще вашего дядюшки Аполлона Евстафьевича, царство ему небесное…
– Дядюшке уже все равно. А для чернил ты сыщешь какую-нибудь склянку…
– Оно так, сыщу… Марфушку надо позвать, чтобы затерла, пока не высохло.
– Успеется. Ты пей давай. У нас еще вон сколько в бутылке…
…Написал я эту историю и теперь думаю: зачем? По законам литературы, по строгим правилам сюжета и композиции она совершенно не нужна. Никакого отношения к дальнейшим событиям повести не имеет. Сперва я хотел только объяснить, почему на приборе нет чернильницы, а все это вылилось в долгий рассказ. Почему? Может быть, потому, что рядом с прибором стоит бронзовая статуэтка мореплавателя Крузенштерна, лежат раковины с южных островов, а над головой колышутся от сквозняка паруса корабельной модели?
Или просто потому, что недавно я дал себе обещание писать, «как Бог на душу положит»? То есть вольно и безоглядно, все, что придет в голову. Говорят, что в мемуарах это позволено, а данная повесть – явно мемуарная. Воспоминания о давнем… Однако Андрей Гаврилыч Трубчинский к воспоминаниям отношения не имеет, я же его просто придумал… Может, вычеркнуть эти страницы? Но мне почему-то их жаль. Жаль расставаться с пожилым графом, со старым Федотычем, с уютным кабинетом, где потрескивает кафельная печка и висит акварельный портрет морского кадета Костиньки. Все, что сочинилось, я вижу, как наяву. И это помогает мне писать дальше. Уже про то, что было по правде.
Однажды моя жена вернулась с вещевого рынка (иначе говоря, с «барахолки») и сказала:
– Я принесла тебе подарок. Смотри…
Она протянула мне на ладони маленькую чернильницу («чернилку», как говорили мы в давние школьные годы).
Большинство нынешних ребят про такие чернилки и не знает. А в середине двадцатого века они были у каждого школьника. Делались чернилки из пластмассы, из стекла, из фаянса. Снаружи – этакие стаканчики ростом со спичечный коробок, а внутри у них стенки сужались воронкой. Чернил наливалось немного, так, чтобы горлышко
