же дубовая, с рельефом и медной ручкой в виде львиной головы. Антон потянул за ручку.
Осевшая дверь не поддавалась. Он потянул сильнее, потом дёрнул.
Она распахнулась.
Полумрак. Сырость. Размеренная капель с потолка.
Широкий двухтумбовый стол. Книжные полки, угнетающие своей непривычной пустотой. Разбитые настенные часы с вылезшим из корпуса маятником. Опрокинутый венский стул.
Антон поднял его, поставил на мокрый пол, смахнул с сиденья капли и сел. В доме было тихо, только с потолка размеренно капало: кап, кап, кап…
В углу росли всё те же маленькие грибки с жёлтенькими шляпками.
Он посмотрел в верхний правый угол и встретился глазами со строгим новгородским Спасом. Лик его был сумрачен, складки хитона и рука с двуперстием еле различались, но глаза глядели всё так же пристально, брови плавно изгибались, маленькие строгие губы многозначительно сжались.
«Он говорит глазами, – вспомнил Антон фразу отца. – В конце семнадцатого века написан Он, и с тех пор уста Его молчат. Молчат, как тогда. Перед Пилатом».
Отец опустил руку на плечо двенадцатилетнего Антона, потеребил реденькую бородку, тихо добавил:
– Спроси Его, что есть истина.
Антон шёпотом произнёс, глядя в глаза Спаса:
– Что есть истина?
И чёрные очи под спокойными дугами бровей ясно ответили:
– Аз есмь.
Тогда это поразило Антона до глубины души, и он впервые ощутил в себе чудотворные ростки веры…
Антон встал, подошёл к иконе, поднял руку и осторожно коснулся облупившегося тёмно-вишнёвого хитона Христа. Пальцы почувствовали прохладную шершавость.
Приблизившись, он поцеловал икону…
Спас. Отец протирал его, моча ватку в широкогорлом пузырьке. От ватки пахло чем-то остро-сладким.
А пузырёк всегда стоял вон там, на книжной полке, поблёскивая зелёными боками на фоне тёмно-коричневых корешков богословских трудов Московской патриархии.
Антон подошёл к полкам, положил руку на вспучившееся от влаги дерево. Здесь справа когда-то блестели золотыми корешками Библия, Апостол, Добротолюбие, сборники катехизисов, кондаков и акафистов. Ниже стояли тома «Истории» Карамзина, сочинения Соловьёва, труды Леонтьева, Хомякова, Аксакова, Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Толстого, Достоевского, Белинского, Некрасова, Писемского, Островского. И все они – тяжёлые, в красивых тиснёных переплетах – были «с ерами и ятями», – как, посмеиваясь в подкрученные усы, говаривал покойный отец.
Да. Отец любил их – эти потёртые увесистые книги с пожелтевшими, но твёрдыми страницами.
Летом он читал их в саду, уютно усевшись в просторном китайском шезлонге с палевыми драконами на прочной матерчатой спинке. Ветер пошевеливал листвой разросшихся яблонь, голубоватая ажурная тень ползла по отцовскому нанковому плечу, колеблясь на широких полях соломенной шляпы.
Шестнадцатилетний
