Конечно, Кирилл не являлся образцом благородства, но никогда раньше он такого себе не позволял. То есть не позволял открыто признаваться в своих ходках налево. Обращал в шутку или обычным образом ярился, называя ее ревнивой дурой, даже было однажды, что и прощения просил, когда нельзя было выкрутиться иначе. Но так вот – никогда. Не по доброте душевной, а из соображений собственной выгоды, поскольку удобства семейной жизни по многим причинам весьма ценил и при этом понимал, что она, его семейная жизнь, теперь находится в неустойчивом равновесии, как затишье на передовой во время перемирия. Теперь, когда Андрей вырос.
Выходит, ошибалась Надежда на его счет, ничего-то он не ценит. И хоть ей не хотелось себе в этом признаваться, муж все-таки сумел ее уколоть. Не вздорным высказыванием, что она сварливая жена и плохая хозяйка, это было заведомо несправедливо. А тем, что он абсолютно, на все тысячу процентов уверен: из-за своего житейского прагматизма и алчности она вытерпит и снесет любые унижения вплоть до издевательств.
Сделав паузу, чтобы жена осознала, что виноватым себя он ни в чем не считает и никаких извинений ей не обломится, Кирилл продолжил:
– Так вот, дорогая, сейчас твоя очередь раскошелиться. В этом гадюшнике я лежать не собираюсь. Сейчас ты пойдешь на сестринский пост, там тебе подскажут, где оплатить отдельную палату. Полежу в больнице несколько дней, пока врачи домой не отпустят, а потом придется заниматься лицом и зубами, тоже денег стоит.
Надежда, прикрыв веки и потирая пальцами переносицу, тихо спросила, не глядя на мужа:
– Ты о каких моих деньгах сейчас говоришь, милый? Это ведь у тебя счета в нескольких банках. Были, по крайней мере. А у нас с Андреем только наши зарплаты, да еще те копейки, которые ты ежемесячно даешь на макароны. Но я знаю, как тебе помочь. Я предполагала, что закончится именно этим.
Надежда не спеша открыла сумочку и вытащила оттуда звенящий полиэтиленовый пакетик для бутербродов, завязанный узлом. Кинула его Кириллу на одеяло, пакетик бренькнул.
– Лови, милый, – жестким голосом произнесла она. – Здесь все твои цацки. Ты мне камни дарил, потому что их при разводе делить можно? Шубу не разделишь или зимние сапоги, а бриллианты – уже не та категория, ведь так? Это ведь уже совместно нажитое. Забирай. Забирай их все, без дележа. Не знаю, как ты их будешь менять на монеты, меня это не касается. Как больше не касается, в какой рубашке ты пойдешь на работу. С нами ты больше не живешь. Отправляйся, милый, по месту прописки, к сестрице. Там вам будет вместе весело и интересно. И меня сможете всласть пообсуждать. Чао.
И Киреева встала с жесткого больничного стула, держа спину очень прямо, ослепительно улыбнулась всему мужскому коечному окружению и, твердо ступая, вышла из палаты.
Надежда Михайловна была яростной жизнелюбкой. Она любила утренние пробежки в соседнем парке, потому что это ее бодрило, повышало самооценку, а также спортивный костюм ярко-бирюзового цвета с белыми вставками был ей безумно к лицу. Она любила ходить
