горячо. Зато вместо меня отвечает Морташ.
– А мне понятно ваше желание выгородить этих… этих нелюдей, – он делает запинку, будто подбирая слово. – В частности господина Вереска. Пресвятая Дева, да мне даже произносить имя этого существа странно! – он пожимает плечами. – Это имя не его и никогда не было. Вся их сегодняшняя жизнь – само понятие жизни вообще, – фальшь, мимикрия, как сказал уважаемый господин Полич. Но стоит ради справедливости отметить, прекрасная мимикрия! Возможно, вы, господин Торий, и вы, моя дорогая Хлоя, – Морташ слегка кланяется сидящей на диване девушке, – вы все просто попали под влияние этих тварей. Я же видел их истинное обличье. Пан Крушецкий, продемонстрируйте нашим гостям запись, которую не смогли показать в прошлый раз?
– Как раз хотел это предложить, – с улыбкой отвечает ведущий.
Он делает знак ассистентам, и по экрану некоторое время бегут белые полосы. Это старая документальная хроника, снятая в полевых условиях. На экране – деревенька в несколько дворов. Почти над каждой избой вздымается дымный столб. Звука нет, но и без него можно представить, как гудит охватившее дома пламя. Я почти ощущаю запах копоти и горелого мяса. Потом появляются фигуры – темные на фоне огня, они идут строем, бесшумно и молчаливо, но мне чудится, что от их шагов сотрясается и стонет земля. И я снова хватаюсь за стойку – этот контакт с холодной и немного шершавой пластиковой поверхностью спасает меня от погружения в безумие, хотя я сразу понимаю, что покажут дальше.
– Выключите, – хрипло говорю я, но меня не слышат.
На экране из домов выскакивает женщина. Ее платье развевается на ветру. От колонны отделяется одна из фигур и достает пистолет. Выстрел звучит бесшумно, и женщина падает, как подрубленная серпом.
Снова полосы. План камеры меняется.
За столом сидят четверо мужчин. Они смеются и пьют прямо из горлышка пузатой бутыли. На коленях одного из них – девушка. У нее задрана юбка, видны голые бедра, по которым вовсю прогуливается мужская ладонь. Девушка плачет, но ей зажимают рот. Подбегает женщина, кланяется, ставит на стол блюдо, от которого исходит пар. Она тоже плачет, говорит сбивчиво – ее губы шевелятся и трясутся от плача. Тогда один из мужчин поднимается и стреляет ей в грудь. Глаза женщины распахиваются, словно спрашивают – за что? Потом она падает. Мужчина подносит к горлу плачущей девушки нож…
Кто-то из зрителей начинает визжать высоким женским голосом. И этот звук заставляет меня подпрыгнуть и понять – я все еще в студии. Этот огонь, и этот запах горелого мяса и крови – нереальны.
– Выключите запись! – кричит ведущий.
Экран снова идет полосами, от этого мельтешения начинает болеть голова. Я поднимаю трясущуюся руку, оттирая пот со лба. Зрители гудят – нутряной, подземный гул, какой, должно быть, издает многотысячный осиный рой.
– Вот – их истинное лицо! – победно говорит Морташ. – Вот, что они делали в
