радостно воскликнул Гней Вардий, снова встал из кресла, снова подошел к оконному проему и выглянул в сад, где возле дерева, напоминавшего женскую фигуру, замерла служанка или рабыня в салатовом одеянии.
Стоя ко мне спиной, Вардий продолжал:
XI. – Валерий Мессала был дважды женат. Ему еще не исполнилось тридцати, когда он развелся со своей первой женой и во второй раз женился на пятнадцатилетней Кальпурнии. Кальпурнии, как тебе, может быть, известно, род свой ведут от царя Нумы, сыном которого был Кальп, давший имя их роду. По матери же Кальпурния была в родстве с Аврелиями Коттами. Так что новым своим браком Мессала соединил три прославленных римских семейства – Кальпурниев, Аврелиев и Валериев. Злые языки говорили, что действовал он по расчету, ибо, утроив свою знатность, он в скором времени был приближен Октавианом и через несколько лет стал вместе с ним консулом.
Но я тебе скажу вот что, юный мой друг: Кальпурния, новая жена Мессалы, помимо своей знатности, была еще восхитительно хороша собой! Не стану описывать ее красоту, а лишь отмечу, что всё в ней было прекрасно: лицо, фигура, царственная стать и жреческая походка. И руки! Дивной красоты и чарующей грации руки, от которых взгляда нельзя было оторвать!
Вардий повернул ко мне возбужденное лицо, снова отвернулся и по-прежнему увлеченно продолжил:
– Через год после замужества Кальпурния родила Мессалина, а еще через семь лет – Максима Котту, которого Коттой прозвали в честь Аврелиев.
Когда Мотылек появился в доме Мессалы, Кальпурнии было двадцать четыре года, но красота ее лишь пышнее распустилась и благоуханнее расцвела.
И вот началось. Сперва Мотылек обмирал и завороженно созерцал красавицу, когда она появлялась в атриуме или, шурша одеждами, заходила в кабинет к мужу.
Затем, когда хозяин дома не беседовал с ним о греческой поэзии и не угощал его собственного сочинения буколическими стишками – стихи у Мессалы были слабенькие, и он, чувствуя это, читал их лишь восторженной и благодарной молодежи, а серьезным поэтам читать не давал, – когда, говорю, Мессала оставлял Мотылька в покое, и маленький Котта его не требовал, Пелигн наш отыскивал в доме Кальпурнию и порхал рядом и вокруг, куда бы она ни шла – если, разумеется, туда можно было впорхнуть, и его не гнали.
Потом наступила третья стадия – той же станции фанетизма, то есть одержимости амуром Фанетом. Оглядываясь по сторонам, чтобы никто не заметил, он стал поглаживать стулья, на которых Кальпурния недавно сидела; нюхать, прижимать к лицу и иногда целовать шторы и занавеси, к которым она прикасалась.
Она приказала выбросить старые сандалии… Он эти сандалии выхватил у служанки, прижал к груди и убежал домой; поставил их у себя в спальне и каждое утро окуривал ладаном и опрыскивал благовониями, словно изображения предков или статуэтки божеств.
У нее на веере надломилось павлинье перо… И он, не дожидаясь, когда веер прикажут выбросить, и, видимо,
