Потом раскручивает, как было. Вцепится в тюк, в пять раз больше самого Оливера, как муравей в добычу – и тащит, волочит. Все у него, вроде, на месте. Лысый, правда, и бровей нет, и бороды. Голос тоненький, свирельный. Вот если Танни станет, как Оливер, тогда да! На такое любой согласится…
Отец продолжал говорить, убеждать. Слова скользили мимо ушей. Танни лишь время от времени кивал невпопад.
– Я ж для тебя… Мы с мамой…
Танни кивал.
– Разбогатеешь, свое дело откроешь…
На город спускалась ночь.
– Ну что, рад? – Отец поднялся, громко хрустнув коленями. – Я б и сам с легкой душой. Поздно мне, брат. Пусть хоть тебе судьба улыбнется. Пошли спать, богатырь?
Ночью мама плакала. Тихо-тихо.
Думала, мужчины не слышат.
2
Покончив с кашей, Танни начисто выскоблил миску корочкой хлеба. Наслаждаясь каждым кусочком, съел морковь, которую выловил и оставил напоследок. Затем, прежним манером – держась за стену и стараясь ступать на пятки – дошкандыбал до каменного ведра с водой. Жадно выхлебал целую кружку, заливая желчную горечь отвара. В каморке барака, которую он занимал – подумать только: у него есть своя комната! – чуть-чуть потеплело. Прежде, чем будить Танни, сивилла подкинула дров в погасшую к утру печурку, сложенную из пористого туфа, и заново раздула огонь. Теперь печка – пузатая, как купец Гидеон – будет довольно гудеть до обеда. Утренний озноб бежал с позором, а скоро тут станет совсем жарко. Живут же люди! Дров жгут – сколько захотят…
Делать было нечего. Умостившись на табурете, Танни принялся смотреть в окошко. Окно было с настоящим стеклом. Да еще, небось, колдовство наложено. Не бывает таких прозрачных стекол! Эльза сказала: так нужно, чтобы люди быстрее поправлялись и правильно менялись. И отвар для этого, и стекло. Бруски базальтовые под потолком, все в рунах. Это сколько ж знать надо, чтоб чары творить? За десять жизней не выучишь! А он еще хотел к королевскому магу в науку…
Нет уж! Наша дорога – в грузчики.
За окном кружились мохнатые белые мухи. Они рождались из воздуха, из таинственной паузы между вдохом и выдохом, и тихо ложились на землю, укрывая ее пушистым одеялом. В завораживающем танце снежинок чернели срубы соседних бараков, укрытые пухлыми шапками. Снег придавил госпитальные постройки к земле, подступил снизу и сверху, грозясь погрести под собой жалкие творения людских рук. Танни улыбнулся. Он любил снег. А когда его выпадало много – и вовсе счастье. Жаль, сейчас на улицу не выберешься. Набрать бы полные пригоршни морозного пуха, слепить упругий снежок, запустить в ворону, вышагивающую по целине с важностью бургомистра…
Теперь ему будет не до забав. Он уже взрослый. Работник. Танни и раньше не сидел без дела: помогал матери по хозяйству, бегал в порт, крутился в ожидании возле швартующихся кораблей. Отнесешь чью-нибудь поклажу на постоялый двор – заработаешь монету. В семье каждый медяк – не лишний. Но это было так, баловство. Участвовать
